застоялым и пыльным запахом комнатки в квартире Симоны. В мыслях Марчелло всплыли образы её тоскливого убранства: черепаховый шкаф, горшки с монстерой и запертая дверь; бессменные спутники восьми лет его жизни восстали из прошлого, готовые вновь окружить своим присутствием. По телу какаду побежала дрожащая жалобность. С истеричной суетой она заметалась по нему, кусая мышцы и нервы в мольбе о спасении. Но Марчелло не отвечал ей. Сомнение поработило его решимость и задавило его веру. Без них он был слаб сопротивляться.
– Море прекрасно!– вдруг что-то ласково прошептало сверху, и сердце попугая сжало тоской.
Он вспомнил профиль Кьяры в распахнутом окне автомобиля, вспомнил то, что увидел тогда. Марчелло увидел волю. Это она играла ветром в волосах женщины. Он увидел непокорность. Её сила рвала из рук Кьяры шляпу-флоппи. Он увидел свободу. Она лежала за открытым окном на зелёных холмах и летела по небу белыми птицами. Он увидел счастье, улыбающееся через образ Кьяры большой синей воде, бескрайней и глубокой, волнующей и удивительной, как сама жизнь.
– Море прекрасно!– громом ухнуло в голове какаду.
Встрепенувшись, он посмотрел вперёд. Дорога в полосе дня опустела; пара Луки и Кьяры исчезла.
Неожиданно Марчелло ощутил утрату. Он осознал, что потерял нечто очень важное, нечто необыкновенное, невещественное, то, что нельзя взять и унести, что-то, предложенное ему, как возможность, как путь к свободе от заточения. А он потерял это. Попугай почувствовал свою трусость, увидел её, влачащую его обратно к клетке, и с ужасом понял: он сам и есть та жестокая сила, что пугает и заставляет сомневаться; он нашёптывает себе страхи и печали и, сплетая из них верёвки трусости, связывает себя и пленяет. Марчелло понял, что заперт не в одной только клетке, но ещё и в той, которую создал сам- в тюрьме собственной нерешительности. Когда-нибудь, однажды случай мог бы распахнуть дверцу его железного плена. Но стал бы какаду лететь? Смог бы он побороть своего внутреннего пленителя и отважиться быть свободным? Сумел бы победить себя?
В ответ на кричащие в нём вопросы, попугай рванулся вперёд, и душа его, с болью освобождённая от оцепенения, понеслась к границе ночи. Принимая Марчелло, свет дня вспыхнул, и обожжённая солнцем темнота покорно отступила назад. Линии горного серпантина замелькали перед глазами какаду, унося его с немыслимой скоростью. Зелёные склоны, камни и птицы летели ему навстречу и мимо него, а он вместе с полотном дороги летел вниз к растёкшемуся в беспредельную ширь морю.
Только там, на белом песке побережья, суета сущего прекратилась, оставив попугая одного перед тихой гладью воды.
На пляже не было ни людей, ни зонтов, ни шезлонгов. Обветренный рябью песок, греясь в лучах солнца, покоился под голубым безоблачным пластом неба. Чайки не спускались к нему, а кружили у вершин скал, посылая вниз протяжные пискливые крики, что эхом разлетались по воздуху и затихали где-то вдали, поглощённые бесконечностью пространства. Море мирно качало волнами. Посверкивая гребнями, они неспешно катились к берегу и нежно, обволакивая тающей пеной, гладили его пески. Кораблей и яхт на воде видно не было, и причал, где раньше стояли катера охраны, пустовал. Лишь одинокая белая лодка на раскрытых по ветру парусах медленно уходила из прибрежных вод в открытое море.
Когда Марчелло увидел её, то сразу подумал о Кьяре и Луке. Ведь они могли быть там, могли быть в море. Они могли оказаться вдвоём, в стихии свежих ветров и безграничной свободы. И какаду взглянул на палубу. Влюблённые стояли у её перил и смотрели вдаль. Их лица были обращены к горизонту, волосы и одежды их играли на ветру, а в линиях фигур читалось невозмутимое спокойствие. Марчелло не мог отвести глаз от того, что видел. Безупречная согласованность моря, корабля и влюблённой пары привела попугая в магнетическое оцепенение. Словно разум его, уставший обдумывать, понимать и бороться, нашёл то, что не требовало от него ничего, и замер, отдыхая.
Под раздутыми парусами своей лодки Кьяра и Лука плыли к горизонту, а какаду думал о том, отчего всё так слажено в развернувшейся перед ним картине. Вокруг скромного судёнышка царствовала вода, над головами влюблённых- капризное небо, а земля, где бы они могли твёрдо стоять на ногах, была далеко позади. Отчего же они не тревожились о себе, почему так спокойно шли в неизвестность, вдвоём в море вод без защиты, без надёжной опоры?
Марчелло ещё въедливее впился взглядом в Кьяру и Луку, но этим не помог себе увидеть больше, а только натужил мысль сильнее, чем окончательно её обессмыслил. И тут, отведя глаза и посмотрев на лодку вновь, но уже без желания узнать истину, какаду всё понял. Уходя в открытое море, влюблённые не уповали ни на защиту, ни на опору, ни на твердь. Лёгкость, с которой они двигались вперёд, не была подкреплена гарантиями безопасности и доброго исхода плавания. Эта лёгкость заключалась в другом: Лука и Кьяра были уверены. Их союз и спокойствие на пути к неизведанному держались на вере. Они верили, что нужны друг другу и оттого вышли в дорогу вместе; верили что они- целое и их больше не нужно дополнять, поэтому шли мимо открытых витрин ничего не желая; они верили в то, что идут правильной дорогой и потому не испугались границ и отправились в плавание уверенные в себя. Вот почему они не тревожились. Вот почему и лодка, и море стали слажены с ними.
Попугай понял это и стал призывать в своё сердце отвагу, чтобы решиться на веру. Он хотел туда, в раскинувшуюся синюю воду, на лодку под парусом, где вооружённый бесстрашной верой уплывёт на свободу.
– Так вот он какой, твой Марчелло!– прокатился над водой голос Луки, и тот же миг перенёс какаду на палубу белой лодки.
Марчелло оказался в воздухе за спинами влюблённых. Как и они попугай глядел вдаль на изогнутый край горизонта, переполняясь восторгом. Сердце его стучало громко и часто, а душа дрожала почти до слёз. Кругом было море- бескрайнее, как небо и глубокое, как темнота. Оно лежало под ним безграничной водной дорогой, ведущей в тысячи сторон, каждой из которых не было видно предела- только вода и небо, а между ними свобода и ничего, что могло бы ей помешать.
Глубоко вздохнув, какаду посмотрел вниз. Лодка медленно плыла, а вода обтекала её, заворачиваясь у бортов гладкими валиками. Гребни волн поблёскивали на солнце будто огненные искры, и Марчелло представилось, что если бы море не было водой, то непременно было бы шёлком, а отблески на нём- россыпью крупиц солнечной пыли, которую ветер, гуляя по небу, выбивает из светила.
