Мать Сливки опрокидывает рюмку, поворачивается к ней, но больше обращается к себе.
– Дозвонилась-таки! – говорит она. – Он крутой теперь. Даст Бог – поможет…
Соседка поднимает на нее бессмысленный взгляд, бормочет:
– Денег вам теперь нужно – немеряно. И почему она с ним не поехала тогда? Связалась с этим подонком…
– А помнишь, как он за ней бегал? – вздыхает мать Сливки. – Ох, дура, дура! Шлюха непутевая! Он и в голову не брал, что она голь перекатная! Ох, глупая девка, ох, глупая… Теперь, подрезанная, – кому нужна? Что я с ней делать буду?
– Она что, калека теперь?
– Калека? – вскидывается мать. – Врач говорит, что месяца два лежать… Личико вроде бы уцелело. – Она опрокидывает рюмку и снова начинает причитать: – Ах, глупая девка, ох, глупая… Ну, не поехала с ним – очень гордая, так пусть он хоть денег даст на лекарства! Сказали: срочно! Где мне их взять??
На стене в полумраке – маленькая черно-белая фотография: Сливка с матерью и отцом. Еще – счастливая, полная, улыбчивая семья.
Все прошло…
Сливка – давно уже не Сливка, а Ярослава – самая красивая девушка в районе, о которой судачат разное. И что из этого правда, а что – нет, уже никто не разберет.
А она и сама готова поддерживать слухи о себе, ничего не отрицает.
Ни того, что была в одной шайке-лейке с Марадоной, вот теперь и отправил ее в больницу – из-за ревности.
Ни того, что, как говорят, берет целых сто гривен за ночь.
Ни того, что… что упадал за ней САМ Владислав Вельченко – футбольный кумир местных болельщиков, гордость страны и бывший земляк по кличке Хутболист.
Короче говоря – «тертый калач» эта Сливка-Ярослава, местная Мессалина!
И жить этой грешнице недолго – Марадона постарался. А деньги на лекарства, да и сами лекарства здесь днем с огнем искать надо. А кто этим будет заниматься?
Женщины снова с горя наливают по рюмке…
* * *
Всего три года прошло с тех пор, как приезжал за Сливкой Владислав Вельченко. Приезжал из столицы, и вся местная малая и большая босячня бежала за ним по их улице до самого Сливкиного дома.
А потом сидели они на том холме, откуда видны терриконы, и Сливка сказала ему то, о чем сейчас не жалеет.
О чем жалеть, если и так понятно: прославленные футболисты женятся только на равных себе. На моделях, на актрисах или просто – на светских красавицах, дочерях олигархов, обеспеченных под завязку.
А Сливка – никто и ничто.
Сказала об этом коротко и замолчала. Знала: послушается. Он всегда ее слушался.
Сказала, как отрезала, а потом попросила пить. И жадно пила пепси-колу из протянутой им бутылки. А он только молчал и смотрел на нее, как она пьет, как отбрасывает волосы, как пытается прикурить сигарету, чтобы казаться такой, какой ее здесь знает каждая собака.
– Это все неправда! – говорит он.
– Это правда, – жестко говорит она и ловко сплевывает в пыль.
Как когда-то Марадона, думает Владислав и морщится…
– Ты теперь на другом уровне. А звезды… – говорит Сливка и улыбается: – Помнишь, как в одном кино: «Звезды никогда не сходят со своих орбит!» Да и мать я не брошу. Она в эту грязь корнями вросла. Да и пить начала. Куда я с ней? Лучше – мечтать. О том, что могло бы быть. Мне этого хватит.
– Бред, – говорит он. – Если бы я только мечтал, скажем, о футболе, ничего бы не было.
– Ты – другое дело. Это не совсем мечта. Ты с детства сумасшедший. И играл лучше всех. Это закономерно. Да и потом, если я даже поеду с тобой – что меня ждет? Вкусно жрать буду, в салонах нежиться и ждать тебя из поездок? На фига мне все это?
– А здесь лучше? – он обводит рукой холм и поселок.
– Пошли! – решительно встает Сливка. – Когда твой поезд? Не опоздаешь?
Они молча спускаются с холма – Сливка впереди, поникший Владислав плетется следом.
Где-то внизу тарахтит мотоцикл.
Сливка знает: это десятый круг у холма описывает Марадона. И никуда ей не деться. Она неожиданно резко останавливается, оборачивается к Владиславу – ей надо сказать что-то важное, то, что не повторит больше никогда, потому что встреча эта – последняя: нечего со столичными штучками путаться!
– Я хотела быть красивой, самой красивой из всех, – без всякого перехода с дерзким отчаянием говорит Сливка изумленному Владиславу. – Хотела завлекать мужчин, купаться в их желании быть со мной! Позволяла себе флиртовать! Сколько глупостей наделала, чтобы лучше быть, чтобы лежали они все передо мной – штабелями! Но это из-за того, что я знала: я принадлежу только тебе – вся, вся, вся. И только ты можешь знать, какая я под одеждой, – можешь положить мне руку, куда угодно. А если это сделает кто-то другой – будет убит на месте. В тот же миг! Хотела, чтобы ты мной гордился и видел: я улыбаюсь только тебе и чтобы все, все, все видели – как я тебя люблю! Думаешь, я несчастная?! Да я во сто раз буду несчастней там, куда ты меня зовешь. Я привыкла здесь – это как на переднем крае фронта, где все понятно с детства: кто свой, кто чужой, где правда, где ложь. Здесь одно сплошное кладбище, где все вместе хоронят своих. А что там? А…
Она машет рукой, быстро идет дальше, с холма – в переулок.
Ошеломленный Влад спешит за ней.
Он и не догадывается, что в переулке уже поджидают его болельщики с журналами, фотографиями, газетами и просто белыми листками бумаги – для автографов.
Толпа окружает Владислава.
Он рассеянно улыбается, механическим движением расписывается на фотографиях и журналах, следя за Сливкой, которая остановилась у киоска и смотрит на все это с улыбкой и иронией, мол, ну, разве я была не права?
Владислав кивает ей: я сейчас, подожди! Но люди все прибывают. Девушки даже успели нарвать цветов, протягивают букеты. И, он едва сдерживая досаду, что-то пишет, пишет, пишет в их блокнотах.
Но успевает заметить, как к Сливке подъезжает мотоцикл.
Она бросает взгляд на толпу и уже не улыбается.
Перебрасывает ногу через заднее сиденье…
Рев мотора.
И вот уже возле киоска никого нет…
Это было три года назад. Все вроде бы понятно. И уже даже не болит…
И с моделями он знаком, и дочери олигархов засыпают его приглашениями на «пати», и ниже чем в пятизвездочных отелях он теперь не живет.
* * *
– Ты куда? – вскакивает с кровати Николай. – Что за звонок?
– Никуда… – говорит Владислав. – Спи.
– Как – никуда, если ты одеваешься? Хочешь неприятностей? Завтра матч.
– Знаю.
Ему не до разговоров. Он надевает то, что было под рукой – спортивный костюм, достает из чемодана деньги, засовывает в карман.
Выглядывает в окно – десятый этаж…
Хорошо бы исчезнуть незаметно, ведь «че», суровый тренер, настороже и может запросто околачиваться в холле до полуночи, потому что знает: ребята молодые, а тут, в «Паласе», красивых проституток – немеряно. Вот и должен пасти их, как цыплят. Победа завтра необходима. Не будет победы – «хозяин» три шкуры спустит!
Вельченко осторожно выглядывает в коридор.
Так и есть! В конце маячит фигура в красном спортивном костюме! Здесь два лифта! И Владислав, прижимаясь к стене и не спуская глаз с тренера, продвигается в противоположную сторону.
Наталкивается на горничную в белой короне на безупречно причесанных блестящих волосах – везет сервированный и накрытый салфеткой столик.
Она уставилась.
Смотрит восторженно.
Владислав делает ей страшные глаза – тихо! И наконец поворачивает за угол, к лифту.
Кем-то занятый лифт гудит, не хочет останавливаться.
Вельченко слышит голос тренера, прижимается к стене, нервно бьет по кнопкам.
Наконец дверь бесшумно открывается.
– Стой, черт конопатый! Не пущу! – кричит «че».
Владислав вскакивает в лифт.
Двери мягко отрезают его от ярко освещенного коридора «Премьер Паласа».
До поселка детства – три часа на его «ямахе», пустяки…
Маршрутка (Трагикомическая фантасмагория наших дней)
Рано нынче снег выпал!
Завалил за ночь весь город. Небо просветленное, как глаза ангела.
Закрывает свою маленькую приходскую церковь отец Серафим (в быту – Петрович), зевает, задувает свечу. Домой бы надо поскорей.
И вздрагивает: выходит к нему из дальнего угла прихожанка, он ее еще вечером заметил – истово так поклоны била.
– Отче… – говорит.
Перекрестился отец Серафим от неожиданности, говорит:
– Чего тебе, сестра?
– Вот вы, отче, говорите, что геенна огненная алчных терзает…
– Терзает, сестра, ох, как терзает… – устало вздыхает отец Серафим. Но собирается уже уходить.
А прихожанка проход загородила, на беседу настроена:
– А вот, если мой зять, прости господи, – говорит, – алкаш, из дома все выносит… Его будет терзать?
– Приходи, сестра, на исповедь – там все и обсудим, – просит отец. – Устал я сегодня. Пойду отдыхать… Иди, иди с миром… Утро на дворе…
Крестит ее отец Серафим, выводит за дверь.
Снимает с себя одежды, целует крест.
