Мужчины привязывают вора к перилам рядом с отцом Серафимом.
Маршрутка едет дальше. Дребезжит, останавливается.
Тоскливо Серафиму, посматривает на привязанного рядом с ним вора:
– Как же ты, сын мой, дошел до такой жизни?
– Все равно – в тюрьме повешусь… – хлюпает носом вор. – Живым меня не возьмете, гады!
– Вот завел пластинку… Воровать не надо! – заводится гражданка и добавляет сочувственно: – А почему сразу «повешусь»? Отсидишь – может, человеком станешь…
– Ага, как же! Может, и стал бы, если бы меня в детстве не бросили на произвол судьбы… – отвечает вор.
– Я же говорила – трудное детство у парня… – подает голос издалека агрессивная бабка, которая уже пропела юному готу и «Взвейтесь кострами!», и «Интернационал», и о первом съезде ВээЛКаэСэМ начала рассказывать.
– Что, в самом деле – трудное? – недоверчиво спрашивает гражданка у вора.
– А то! – говорит тот и носом хлюпает, глаза к потолку подводит и начинает рассказывать про свою жизнь невеселую:
– Работала моя бедная мамочка у прокурора. М-м-м… секретаршей. Молодая была… Лимита длинноногая! Я ее не помню совсем. Иногда только, когда не спится, вроде как слышу шорох ее платья: когда клала она меня на пороге детского дома – ветер был… Платье шуршало. Такое… сиреневое. Отшуршала и – прощай, родная мать моя! Папаша, конечно, был женат. Ребенка не признал. Мать выгнал с работы. Пошла она к реке глубокой и утонула с горя. Оставила в пеленках вот это – и камнем на дно…
Достает он из кармана какую-то бумажку, читает вслух:
– «Нет правды на свете, сынок. Расти и будь здоров. А отец твой – прокурор. Помни это. И отомсти за поруганную честь твоей бедной мамочки…» А ниже – и адрес, и имя отца моего. Пошел я по тому адресу… А он уже – ого-го! – в депутатах! Не дотянешься. Поэтому решил я так: папаша – прокурор и депутат, так я ему хороший подарочек сделаю: стану вором. А потом это все обнародую. Вот как сейчас! И повешусь в тюрьме! Чтоб знал! Чтоб все знали!
– Ой-ой-ой, вот горе-то какое, бедная деточка! – всхлипывает ограбленная гражданка. – А когда тебя мать бросила?
– Да тридцатник лет назад… – говорит вор.
– Тридцатник… Это какой же год? – напрягается гражданка, что-то подсчитывает и вдруг вскрикивает истошно: – Ой!
Дергается маршрутка на льду, и толпа дергается в сторону гражданки, мол, что произошло.
А она глаза закатывает и заводит, как лирник в подземном переходе:
– Ой, люди добрые… Как в город я приехала – о-ё-ёй… Безграмотная, бесприютная…
Встретила его на улице – вылитый Хуан Карлос! О-ё-ёй… Ехал он в машине. Остановился рядом со мной, говорит: не танцуете ли вы, девушка, в ансамбле Вирского – очень у вас хвигура ладная… Нет, говорю, я на камвольно-прядильном. «А не хотите ли вы пообедать со мной, а там решим, что с вами делать». Повел в ресторан. И взял меня к себе в секретарши. Кохве ему варить. И такого кохве наварила, что домой стыдно было возвращаться. Говорит мне: «Ну, прощай, моя милая! Женат я и партейный. Иду на повышение…» Денег дал. Я эти деньги потом в пеленках оставила. И пошла к реке глубокой… о-ё-ёй…
Зарыдала.
А потом продолжает спокойным таким голосом:
– Спасли меня. Стала я модельером. Квартира у меня. А детей Бог больше не послал. А сыночка я потеряла.
Всхлипывает вор, спрашивает:
– А как вас зовут?
Всхлипывает гражданка, отвечает:
– Зовут просто – Мария…
Заглядывает вор в ту бумажку, что на квитанцию почтовую похожа, и говорит:
– Точно – Мария. Здесь подпись – «Мария». Мама… Мама, я нашел тебя!
Гражданка и вор бросаются друг к другу.
Вызволяет его гражданка от пут, сажает сыночка рядом с собой, сгоняя девушку-студентку. Да та и сама место уступает – надо же такому быть: мать нашла сына.
И – падает на парня в очках.
– Корова, – говорит парень.
– Козел, – говорит девушка.
Трогается маршрутка и через мгновение тормозит: до следующей остановки добрались.
Открывает Серафим двери – никто не выходит. А в салон лезет беременная.
Опять поднимается неистовый шум.
– Пропустите беременную!
– Есть свободное место?
– Беременная – а туда же!
– Всем ехать надо!
– Подвиньтесь!
Беременная с ошалевшим видом проталкивается между людьми.
Падает на сиденье, командует, поддерживая живот:
– Гони в больницу!
– Ни фига себе! Это не такси… – присвистывает мужчина.
– Посмотри, какая пробка на дороге. Здесь хоть такси – хоть не такси, результат один, – говорит гражданка и обращается к беременной: – А ты что – раньше не могла позаботиться?
– Ой! Ой! Ой! – визжит беременная.
И снова подают свои голоса пассажиры:
– Сейчас родит, ей-бо!
– Гони в больницу!
– Какая больница, мне на работу!
– Какая работа – пробка часа на два. Не меньше…
– Ну так какая же тут больница?
– Граждане, есть среди нас врачи?!
– Воды, воды ей дайте!
– У кого есть вода??
– У меня… пиво… Вот…
– Люди, вы что, с ума сошли, зачем ей пиво??
– Вызовем по мобилке «скорую»!
– Какая «скорая»? Сюда и велосипед не проберется…
Беременная перестает кричать, говорит спокойно:
– Попустило…
Все облегченно вздыхают.
Можно ехать дальше.
С сиденья как ошпаренный подхватывается мелкий клерк, вертит головой, дует на замерзшие окна:
– Где мы? Где? Институтскую проехали??
– Какая Институтская? Мы и двух остановок не проехали! – объясняют ему со всех сторон. – Пробка!
– Как – двух? – смотрит на часы клерк. – Только две? Не может быть!
Вскакивает с места, мечется, зажатый с обеих сторон, рвется к окну:
– Выпустите меня отсюда! Выпустите меня! Убили! Зарезали! Замуровали, демоны!
И снова раздается в салоне хор голосов:
– Вот бедняга!
– Наверное, боится увольнения!
– Вставать надо раньше!
– Его проблемы…
– Да он сейчас сойдет с ума…
– Дурдом!
– Человеку плохо!
– Может, у него клаустрофобия…
Надергавшись в давке, клерк обмякает, его подхватывают, усаживают на место.
В печали трогается с места маршрутка: десять метров за две минуты…
Парень падает на девушку.
– Козел, – говорит девушка.
– Корова, – говорит парень.
– Как я вас всех ненавижу! – шепчет девушка. – Слышите? Я вас ненавижу… Ваше жлобство. Ваш запах. Особенно после дождя, когда от шерстяных кофт и мохеровых беретов пахнет старыми овцами! Эту толкотню! И вашу ничтожность, когда вы оказываетесь на желанном месте у окна. И замираете с тупым выражением, будто за миг до этого не орали, как бешеные… Ваши разговоры. О ценах, политике, шмотках. Хоть бы когда-нибудь-хоть-что-нибудь-хоть-кто-нибудь о чем-нибудь другом рассказал! Поэтому у меня в ушах наушники! Хотя я и себя ненавижу! Ведь так же сражаюсь за место у окна. И безумно хочу спать. Я знаю, что завтра и послезавтра и много дней спустя будет одно и то же, пока я сама не надену мохеровый берет, который будет пахнуть старой овцой…
Парень улыбается, достает из ее ушей наушники, декламирует шепотом:
– …И странным виденьем грядущей порыВставало вдали все пришедшее после.Все мысли веков, все мечты, все миры,Все будущее галерей и музеев,Все шалости фей, все дела чародеев,Все елки на свете, все сны детворы,Весь трепет затепленных свечек, все цепи,Все великолепье цветной мишуры……Все злей и свирепей дул ветер из степи……Все яблоки, все золотые шары.
– Твое? – говорит девушка.
– Пастернак… – говорит парень.
Парень и девушка медленно приближаются друг к другу.
Маршрутка трогается с места.
Парень падает на девушку.
– Козел… – говорит девушка.
– А ты клевая телка… – говорит парень.
С места снова подхватывается несчастный клерк:
– Мы едем? Или стоим? Мы едем?? Протрите кто-нибудь окна!
– Ага, сичас… – говорит мужчина.
Клерк смотрит на часы, рвет на себе волосы:
– Первый день на новой должности!! Мы едем? Люди, где мы?? – он начинает биться о толпу, как о каменную стену. – Выпустите меня отсюда! Выпустите меня!! О-о-о! А-а-а! Убили! Зарезали…
– Все сидят – и ты сиди! – отвечает агрессивная бабка.
Беременная снова начинает истошно кричать.
– Мы когда-нибудь поедем? – спрашивает женщина.
– И правда, водила, ты хоть скажи, сколько еще стоять?
– Цену повысили, а людей в пробках маринуют! – орут все. – За что платили?
– Убили… зарезали… – стонет клерк.
– Да открой ему дверь – пусть пешком идет… – говорит парень.
Серафим открывает дверь.
Клерк выскакивает на дорогу и тут же лезет обратно.
– Не удалось? – сочувственно говорит мужчина. – Машин на дорогах развелось, как собак нерезаных.
Клерк начинает беспомощно рыдать. Агрессивная бабка гладит его по голове:
