— Ну?!
— Бело-красный, — уже увереннее сказал Филькин.
— Да что вы тянете, как... — Договаривать при замполите все остальное Букреев на стал: вроде бы непедагогично было. Спросил только: — Есть там радиомаяк?
— Сейчас... вспомню, товарищ командир, — сказал Филькин уже без всякой надежды.
Букреев покосился на него, но смягчиться себе не позволил.
— Филькин, мы же с вами не в бирюльки играем. От вас завтра жизнь корабля будет зависеть, а вы тут... вспоминать изволите.
— Я, честное слово, знал, товарищ командир..
— Вот и штурман мне доложил, что вы знаете морской театр... Курящих на мостик думаете выпускать?
— Так не было же вашей команды, товарищ командир...
— А взяли бы и сами решили. Подумаешь, от командира влетит! В ваши годы я рисковал...
«Да, пожалуй, и в свои», — усмехнулся Ковалев. Это ведь тоже надо уметь: ждут командующего, тут бы лишний раз хорошую приборку сделать, каждый уголок вылизать, а они полдня будут учениями заниматься. Похвалить все равно не похвалят, но зато неприятностей нажить можно — на целый год хватит...
— Внизу! — сказал по трансляции Филькин. — Разрешается выход наверх по пять... — он оглянулся на командира, и захотелось ему совершить что-нибудь решительное, — ...по десять человек. Только с мусором!
Все. Пусть теперь командир отменяет его указание, пусть выговаривает, ругает — он, вахтенный офицер Филькин, принял вот такое решение. Самостоятельно принял, вопреки даже принятому у них «по пять человек».
Снизу, из центрального, думая, что ослышались, переспросили:
— По пять человек?
— По десять! — твердо повторил Филькин. — Только с мусором.
— Есть, — весело ответили из центрального.
Все же неизвестно было, как Букреев еще посмотрит на такое самоуправство штурманенка, и, чтобы уберечь Филькина, Ковалев похвалил:
— Правильно! Теперь за мусором очередь выстроится, лишь бы на мостик поскорее.
Букреев смолчал, а потом приказал Филькину:
— Вызовите-ка штурмана. Пусть тоже подышать выйдет.
— Есть... — Филькин наклонился к трансляции: — Капитан третьего ранга Володин приглашается на мостик. Капитан третьего ранга...
— Филькин, — перебил Букреев, — командир не приглашает, а вызывает.
— Ясно, товарищ командир, — Филькин снова включил трансляцию: — Капитан третьего ранга Володин вызывается на мостик.
Штурман был, кажется, слабостью Букреева, но, присматриваясь к их отношениям, Ковалев не мог до конца увериться в этом, потому что, если так оно и было на самом деле, Володину все равно служилось непросто: то, что командир прощал другим офицерам, штурману почти всегда засчитывалось как серьезное упущение в службе, и вот это-то как раз и видно было прежде всего.
В люке появилась голова Володина.
— Прошу разрешения...
— Валяйте, штурман, — разрешил Букреев.
Володин поднялся на мостик, вопросительно взглянул на командира, но тот молчал, даже не обернулся, и тогда Володин, подумав с благодарностью, что вот и о нем не забыли, дают и ему возможность подышать свежим воздухом, прикурил от сигареты Ковалева и жадно затянулся.
— Скажите, штурман...
— Слушаю, товарищ командир. — Володин подошел поближе.
— Если подчиненный плохо знает морской театр... Кто виноват в этом?
Володин увидел понурое лицо Филькина и кое-что, кажется, понял.
— Виноват его начальник, — сказал о себе штурман. — Капитан третьего ранга Володин.
— Все-то вы знаете, — вздохнул Букреев. — Теоретически.
Володин еще раз крепко затянулся, даже закашлялся от дыма. Выходит, за этим только и вызвал на мостик? Чтобы при всех носом ткнуть?
— Разрешите вниз, товарищ командир? — очень официально сказал он.
— Хоть сигарету докурите, — негромко проговорил Ковалев.
— Расхотелось, Максим Петрович... Прошу разрешения, товарищ командир, — повторил Володин тем же деревянным голосом.
— Что ж... Идите.
Володин щелчком выбросил за борт сигарету и спустился вниз.
6
За те пять лет, что он плавал начальником медицинской службы, Редько так и не сумел до конца привыкнуть к морской качке. Конечно, теперь ему было много легче: он мог и на мостике постоять для приличия, и по лодке пройти, ничем не выдавая своего состояния, мог даже пообедать в кают-компании, когда лодка шла в надводном положении и волна валила ее с борта на борт. Но жить во все эти часы, как жил остальной экипаж, то есть радоваться и свежему ветру, и морю, вздыбленному этим ветром, и низким тяжелым тучам, и снежному заряду, и дождю — любой погоде, лишь бы она была, потому что в их однообразном лодочном быте вообще не было никакой погоды, только такая-то влажность, такая-то температура, такой-то газовый состав воздуха, — радоваться этим простым мелочам, которые дома, на берегу, почти не замечались или даже вызывали досаду, и от простых этих ощущений чувствовать себя почти счастливым Редько не мог.
Сейчас он терпеливо пережидал редкие для атомной лодки часы надводного хода и, лежа на диванчике в своей каюте (она была и амбулаторией, и аптекой, и спальным местом), читал книгу. Отрываясь иногда от чтения, он думал, что в базе они будут не раньше обеда, прикидывал, успел ли уже прийти на него приказ об очередном воинском звании. Так выходило, что времени прошло вполне достаточно, там, в Москве, обычно долго и не тянули с этим — все-таки плавсостав, атомные лодки, — но могло случиться, что приказа еще нет.
В лодке было тихо. Редько взглянул на часы — половина второго ночи. Но никто, конечно, не спал сейчас: курили на мостике или дожидались своей очереди в центральном, стояли у трапа запрокинув головы и, наверно, видели через открытый рубочный люк звезды.
Ивану Федоровичу захотелось встать с дивана, пройти в центральный, подняться на мостик и самому убедиться, что небо сейчас действительно усыпано звездами. Он еще посомневался немного — лодку все же здорово бросало, — мысленно прикинул весь путь до мостика — путь был недлинным — и уже почти решился, как тут отворилась дверь, вошел, забыв постучаться, Володин и молча
