сел в кресло к столу. Такая забывчивость штурмана, который всегда любил очень точно придерживаться флотского этикета, удивила Редько. Иван Федорович внимательно посмотрел на Володина поверх очков в массивной роговой оправе. Он сам себе нравился в этих очках, в них он чувствовал себя больше врачом, чем офицером, и, в отличие от первых лет своей службы, всячески дорожил этим, потому что о том, что он офицер, все помнили, а вот о том, что врач, иногда забывали, особенно старпом, который любил внушать Ивану Федоровичу, что тот прежде всего офицер, а потом уже врач.
— Все нормально? — спросил Редько.
Не виделись они сегодня уже несколько часов, не привыкли так долго не видеться — на берегу жили вместе в холостяцкой каюте, да и в море часто заходили друг к другу, — и сейчас Редько понимал, что Володин чем-то расстроен.
— Нормально, — кивнул штурман, иронически усмехнувшись. — Только успевай щеку подставлять.
— А я вот тебе завидую, — сказал Редько, откладывая книгу.
— Мне?! — Володин с удивлением посмотрел на него.
— А что? У тебя постоянная работа, вахты. А тут... — Редько вздохнул. — Хоть бы аппендицит какой-нибудь, что ли...
Он всегда завидовал остальным, у кого были свои определенные часы вахты, постоянные какие-то обязанности, а не порядком надоевший ему камбуз, за который в любой момент можно схлопотать от командира или старпома замечание, да это вот постоянное ожидание, что он, Редько, по-настоящему понадобится кораблю, только если что-нибудь вдруг случится — тот же аппендицит, например.
Конечно, и ему здесь хватало работы, не сидел сложа руки, занимался и влажностью, и газовым составом, и перепадами давления, и радиационным контролем вместе с начхимом, — чем только он не занимался! — но мечтал-то он все-таки о таком часе, когда сможет наконец заняться прямым своим делом, тем, ради чего, собственно, врача и держат на подводной лодке. Но мечты эти, он чувствовал, были в чем-то и неприличными, во всяком случае — по отношению к тому человеку, у которого, скажем, должен был случиться приступ аппендицита. Да и, честно сказать, не так уж он определенно и хотел, чтобы такое случилось: сама операция таила в себе достаточно трудностей, тем более что вместо врача-ассистента и операционной сестры, как в любом госпитале или больнице, ему будут помогать санинструктор и санитар отсека, который даже и не санитар, а электрик. Так что радости, в общем-то, предстояло бы не так уж много.
После таких мыслей операцию представлять себе не хотелось, а вот как он проходит через отсеки и его, теперь самого нужного на корабле человека, провожают глазами — это ему приятно было представить, и он даже почувствовал некоторое волнение.
На подводной лодке всегда так: все подчинено одной какой-то главной задаче, и если идет торпедная атака, то все работают на атаку, а если вот операция, то все подчинено прежде всего этой операции, даже по кораблю объявляют...
— Мне бы твои заботы, — сказал Володин мрачно.
Редько устыдился, что, сразу поняв настроение своего друга, он, вместо того чтобы поинтересоваться, выслушать и чем-то, может быть, помочь, хотя бы советом, сам размечтался и полез к Володину со своими жалобами.
— Случилось что-нибудь? — спросил Редько.
Все-таки разные они были: Иван Федорович — всегда неторопливый, очень обстоятельный человек, взвешивающий каждый свой шаг, как будто от этого зависело бог знает какое важное дело, хотя ему, может, всего и надо было, что переставить какой-нибудь флакон с одной полки на другую, или тужурку в шкафу перевесить, или решить, наконец, потеплее ли сегодня одеться; Володин же, напротив, хотя и был вроде бы суховато-сдержанным и спокойным, а все не оглядываясь решал, сплеча, и неважное и важное дело — всякое, кроме своего штурманского (тут он в неторопливости и осмотрительности мог, пожалуй, и с Редько поспорить). Непонятны были Володину в других людях разные сомнения, бесила чужая нерешительность, и вообще он частенько, как считал Редько, по пустякам вспыхивал.
— Случилось?! — взвился Володин. — «Случилось» — это от слова «случай». Понимаешь? Это — когда ничего не случается, а однажды вдруг происходит. А тут — почти каждый день: «Штурман, мне непонятно...», «Штурман, снова ваш Филькин...», «Штурман, почему...» Он скоро обвинять меня будет в плохой погоде. Или... или в приезде командующего.
«Он» — это был командир, Редько сразу понял.
— Ужас какой! — улыбнулся Иван Федорович.
— Я с тобой как с другом, — сказал Володин, — а ты...
Тут уже Редько не сдержался: удивительно было, до чего может человек слепым и непонимающим быть!
— Какой же ты все-таки идиот, Сергей Владимирович, — спокойно сказал он и даже как-то грустно посмотрел на Володина. — Это же надо...
Была все же на свете какая-то несправедливость: если бы к нему кто-нибудь так относился, как Букреев к Володину, неужели же он, Редько, этого бы сразу не почувствовал? не заметил? не понял?
— Он же... Он же прямо любуется, когда ты свою прокладку ведешь, — сказал Редько. — Он же любит тебя!
— Ты в своем уме, Иван? — Володин даже не возмутился. — Он — меня — любит?! Шутишь!
Володин с надеждой посмотрел на Редько, потому что если Редько действительно пошутил — все оставалось как было и все, в общем, было понятно — такой уж характер у Букреева, такой уж он крутой, и с этим ничего не поделаешь. А иначе, если это не шутка, если Иван не пошутил сейчас, — ничего не было бы понятно, неясностей же Володин не любил.
— Ты вот и с женщинами так, — осуждающе сказал Редько. — До того привык, чтобы тебя любили, что уже и не воспринимаешь. Это уже для тебя как что-то должное. Мол, само собой... Ну присмотрись ты когда-нибудь, Серега! Ведь чувствуется, как он к тебе относится...
Нет, не похоже было, что Редько шутил сейчас.
— Вот здесь, — показал Володин на свой загривок. — Вот здесь чувствуется!
Редько молчал — он всегда так упрямо молчал, когда считал, что прав, и спорить с ним, что-то ему доказывать в такие минуты было бесполезно. Да и захотелось вдруг допустить, что, может быть, в чем-то, хотя бы чуть-чуть, Редько прав.
— Эх, Иван... — Володин
