Это молчание покусившихся на власть стало подлинным символом наступившего смутного времени. Одна сторона говорила безостановочно, не стесняясь перебора. Вторая надеялась на то, что «все понятно и так». Произошло истинное идейное смешение. Отсюда молодежь на баррикадах вокруг Белого дома и ожесточенность москвичей в отношении голодных танкистов, не понимающих, что они делают на московских улицах. Немое отечество было в судорогах, ясную линию видели лишь противники неожиданно возникшего государственного комитета.
Противостоящая Крючкову и Язову сторона явно переоценивала противника. В Восточной Европе Валенса, Гавел и Антал всерьез боялись, что ГКЧП, овладев Советским Союзом, призовет к борьбе своих идейных и социальных союзников в Восточной Европе – именно в таких тонах антисоветские премьеры Польши, Чехословакии и Венгрии жаловались президенту Бушу. Просто неспособный поверить в абсолютную импотенцию тех, с кем он всерьез вел сорокалетнюю «холодную войну», Буш умолял новорожденных восточноевропейских союзников не производить превентивных действий.
Вице-президент Дэн Куэйл оценил Янаева как «не осененного особым видением, но разумного». Коль был огорчен более других, он знал, как новые люди в Кремле ненавидят объединение Германии. И у них столько войск в Восточной Германии – не менее бундесвера.
Однако Запад уже начал осознавать картонный характер московских заговорщиков. В Лондоне Мэйджор предсказал новому режиму в Москве короткую жизнь. Миттеран назвал Янаева «просто игрушкой в чужих руках» – трудно было представить, что за переворотом, как этот, не стоит никто. Они что, эти новые «декабристы», желали «разбудить» нового Герцена и рассчитывали на исторический цикл в сто лет – в то время когда судьба страны требовала решительности и сыновнего самоотречения сегодня?
В восемь утра восточного времени США президент Буш появился в телевизионной картинке. Его снимали в небольшом коттедже, где в Кенебанкпорте обычно располагалась охрана. По ходу действия было видно, что президент явно остерегался так или иначе характеризовать ГКЧП. Он превознес историческую роль Горбачева, о «болезни» которого с такой нежностью говорило ГКЧП. Что касается официальной реакции Вашингтона, то Андрей Козырев назвал ее «двусмысленной и разочаровывающей». У него были основания так говорить.
Противостоящие перевороту силы не дремали – когда самолет президента тем же утром поднялся в воздух, ЦРУ передало Бушу письмо Ельцина, в котором тот просил осудить новые власти Москвы. Колин Пауэлл в большом телевизоре всматривался в лица танкистов на московских улицах: «Этих ребят послали в Москву, не объяснив им смысла их миссии!» Новый посол СССР в США Комплектов передал в Белый дом письмо Янаева с обещаниями поддерживать добрые отношения между двумя странами. Было видно, что события в Москве воодушевляют посла – но и здесь царила преступная немота. ЦРУ повторяло свое суждение: «Этому перевороту не хватает профессионализма». Точный анализ.
Американцы полагали, что Горбачев «дал заговорщикам надежду на то, что он будет сотрудничать с ними» – такой вывод они сделали из общего «поворота вправо», сделанного президентом СССР осенью 1990 г. Западу трудно было оценить его боязнь потерять западную поддержку. Горбачев при этом не исключал полностью введения в СССР президентского правления при определенных обстоятельствах. Те, кто был ближе всего к нему – Крючков, Болдин, Павлов (со времени своего премьерства), – сконцентрировали свои силы на убеждении его в необходимости обратиться к силе. Горбачев согласился с ними, в частности, в марте, когда приказал войскам войти в Москву. Все больше (партийных) деятелей присоединялись к убеждению, что Горбачев должен использовать либо железный кулак, либо покинуть свой пост. Он делал вид, что готов применить силу, но затем убеждал соратников отступить…
Утром 22 августа 1991 г. Верховный Совет Российской Федерации выслал к Горбачеву в Форос делегацию, чтобы привести президента СССР в Москву. Во главе делегации был герой Афганской войны полковник Александр Руцкой, основу «делегации» составляли сотрудники российского КГБ. Трагедия имела и некий полукомический оттенок – параллельно Руцкому в Крым летели «мастера заговора» – маршал Язов и председатель КГБ Крючков – с невероятной целью: получить аудиенцию у Горбачева, объясниться и получить искупление грехов. Горбачев, вне сомнения, понимал, что его политическое спасение зависит от степени отстояния от ГКЧП, и он, разумеется, не принял Крючкова и Язова. Слова министра обороны бывшей мировой сверхдержавы о том, что ему «стыдно перед Раисой Максимовной», в достаточной степени характеризуют мыслительный код забывших, в чем же все-таки их воинский долг военачальников. Маршал Жуков в 1953 и 1957 гг. вел себя более определенно.
Финал ГКЧП означал завершение исторического периода, характеризуемого словом перестройка. Оставался вопрос, вынесет ли разброд своих сыновей огромная и застывшая в недоумении страна, где инициативу немедленно взяла на себя группа лиц вокруг Ельцина, среди которых было немало авантюристов. Под лозунгом спасения конституционного порядка эти люди несколько месяцев держали страну в состоянии полного отсутствия конституционного порядка и захвата движимого и недвижимого имущества.
Столь симпатизирующее Ельцину Центральное разведывательное управление США, в отличие от многих, весьма жестоко оценило поведение в прошедшем кризисе Горбачева: «Он продемонстрировал черты наивности и эгоцентризма и был неспособен воспринять новости, противоречащие его амбициям».
24 августа 1991 г. в своем кремлевском кабинете повесился маршал Ахромеев. Достоинство офицера заставило его написать предсмертную записку, объясняющую свой поступок утерей всего, чему была посвящена его жизнь: Советский Союз, Советская Армия, социализм. «Все это разрушено».
Бейкер выразил соболезнование, обращаясь к Шеварднадзе. Он ошибся адресом, Шеварднадзе не проявил великодушия. О покойнике он сказал: «Он был одним из тех, кто нам мешал». Напомним, что именно Ахромеев после согласования параметров ОВСЕ сказал в Женеве: «А не попросить ли нам местное подданство?». Что-то мучило старого солдата, и нетрудно догадаться, что Шеварднадзе и Горбачев до определенной степени олицетворяли для него государство, которому он преданно служил. Эта лояльность завела его слишком далеко. Но даже в своем трагическом конце он показал наличие совести, столь недостающей тем, кому он «мешал».
Стоя перед российским парламентом, президент Горбачев вынужден был выслушивать торжествующего Ельцина, заставляющего его прочесть донос одного из горбачевских министров на других союзных министров, поносящих их поведение во время т. н. «путча» (кстати, фальшивый документ – чистая выдумка). Ельцин, как уже говорилось, пытался политически убить Горбачева и, как минимум, прилюдно оскорбить его. Текст, который Ельцин в присущей ему безапелляционной манере (которая его самого со стороны других оскорбляла как ничто иное) заставил Горбачева с трибуны читать всему Верховному Совету РСФСР, была, повторяем, фальшивкой, о чем ни Ельцин, ни ликующие депутаты-победители никогда
