лета 1940 г., французы вспоминают и приводят примеры героического поведения или политической смелости представителей своей нации, чтобы показать последующему поколению, что не все было плохо и катастрофично, и при других обстоятельствах, как в 1914 г., нация сохранила бы достоинство.
В качестве подобных примеров упоминаются героизм курсантов Сомюра, несколько дней сдерживавших попытки немецких дивизий форсировать Луару в июне 1940 г.; контратаки бронетанковой дивизии полковника де Голля; нежелание сдаваться уже после подписания с нацистской Германией перемирия 22 июня последних защитников «линии Мажино»; решение генерала де Голля продолжать борьбу против нацистской Германии на территории Великобритании и создание им военно-патриотического движения «Свободная Франция»; мужество 26 депутатов и 1 сенатора Третьей республики, попытавшихся на корабле «Массилия» доплыть до Северной Африки и тем самым продемонстрировать, что Французская империя как часть Франции не должна прекращать сопротивление противнику, и др. П. П. Черкасов справедливо отмечает, что истоки французского движения Сопротивления «следует искать в том неприятии общественным сознанием унижения, в котором оказалась Франция в результате поражения 1940 г.» [1662].
Унижение и стыд французы испытывали не только по отношению к результатам деятельности политиков и военных периода национального разгрома, которые «словно впали в летаргию». По свидетельству К. К. Парчевского, его товарищи по «исходу» были ошеломлены масштабами катастрофы и поведением людей, переживших ее: «Разгром превзошел всё, что знала история. Неприятелю почти без боев сдалось два миллиона вооруженных солдат и офицеров. Всё бежало»[1663].
Здание французского парламента в Париже, затянутое транспарантом с надписью по-немецки: «Германия побеждает на всех фронтах», июль 1941 г.
Источник: Deutsches Bundesarchiv, Bild 183-2004-0216-500 / Unknown author / CC-BY-SA. С. 593.
В. А. Костицын пишет о «грубости и издевательстве» работников одного из парижских комиссариатов, куда он обратился за разрешением уехать с женой в провинцию: приходилось терпеть это унижение из опасения получить отказ. На дорогах «исхода» он слышал разговоры солдат, с горечью рассуждавших о полной неразберихе, творившейся в армии: «Вот так мы идем от бельгийской границы, неизвестно почему останавливаясь; организуем оборонительные укрепления и, неизвестно почему, бросаем их. Где наши танки, авиация, где наши походные кухни? Хорошо еще, что можно накопать картошки. Gradés [унтер-офицеры – авт.] молчат»[1664]. Практически все участники «исхода» отмечали чувства стыда, негодования и унижения, испытываемые отступавшими на юг солдатами, которые оказались в центре драматических событий бегства гражданского населения.
Страх потерять жизнь обнажил худшие черты натуры и поведения обезумевших людей: «небывалое проявление шкурничества и заботы, лишь бы самому унести ноги, оставление врачами больных и родителями собственных детей, отравление спешившими эвакуироваться сестрами милосердия беспомощных стариков, наконец, волна грабежей на дорогах в оставленных беженцами районах»[1665]. Такие моменты и поступки из «личного» опыта, а не применительно к официальным лицам и учреждениям, хотелось побыстрее забыть многим французам. А между тем участники «исхода» в своих мемуарах упоминают подобные случаи «моральной нечистоплотности». Тот же К. К. Парчевский, видевший происходившее в Париже в 10-х числах июня 1940 г. собственными глазами, рассказывает о том, что по возвращении беженцев в столицу было раскрыто «кошмарное дело убежища для стариков в окрестностях города»: начальство и медперсонал уехали, оставив лишь санитарок и надзирательниц, должных «озаботиться эвакуацией больных. Заведующая хозяйством решила вывозить способных передвигаться. Остальных решено было отравить» – так погибли девять стариков.
В других больницах также удалось вывезти лишь небольшое количество больных: «Остальных, самых беспомощных, оставили без пищи и ухода. В родовспомогательном заведении на бульваре Пор-Руаяль медицинский персонал оставил рожениц на попечение сиделок, большинство которых вскоре разбежалось и попало в общий поток беженцев, а роженицы остались одни». Когда после возвращения в Париж беженцев по этому и другим подобным случаям (уход из казармы всей пожарной команды пятого округа, бегство чиновников сберегательных касс, «захвативших вклады», кассиров банков, служащих скорой помощи, персонала похоронного бюро и др.) подняли шум, раздавались упреки «в заботе о своей шкуре, отсутствии сознания профессионального долга и элементарной человечности, но в эти дни исхода все это представлялось естественным» [1666].
Человеческой психике свойственно находить оправдание постыдным поступкам и как бы «забывать» о них. Среди факторов, которые могут рассматриваться как попытки оправдания военного разгрома французской армии со всеми вытекавшими из него обстоятельствами – массовым «исходом», нравственным истощением людей, гибелью государственно-политических структур Третьей республики, – раньше самими участниками «драмы 1940 г.» часто приводился так называемый «удар ножом в спину». Речь идет о знаменитой «пятой колонне»[1667], миф о которой уже давно даже не поднимается в исследованиях серьезных ученых. Второе оправдание – заявление некоторых военных и политиков о численном превосходстве германских армий и вооружения в 1940 г., что подтверждается не всеми историками и лишь частично [1668]. Третье «оправдание» сводится к осуждению бездействия (США) и недостаточной помощи (Великобритания) союзников, что не является полностью неправдой, но вызывает споры в научной среде[1669].
Именно унижение, стыд за свое прошлое, а также явная недостаточность или несостоятельность «утешительных мифов» и создали в конечном счете феномен, который объясняет относительный пробел в коллективной памяти многих событий эпохи военного поражения Франции летом 1940 г. Даже такая серьезная обобщающая публикация, как «Исторический словарь французской политической жизни в ХХ веке», подготовленная и выпущенная в 1995 г. (переиздана в 2004 г.) группой ведущих специалистов по истории Франции под руководством известного ученого Ж.-Ф. Сиринелли, не содержит многих событий, понятий и имен военной эпохи 1939–1940 гг. В ней нет отдельных научных статей о «странной войне», поражении Франции летом 1940 г., об «исходе», даже о Третьей республике, бесславно скончавшейся в июле, и «национальной революции», осуществляемой Петэном[1670].
Социологические исследования, проведенные в конце ХХ в., показали, что первое, о чем думает француз, когда его спрашивают о событиях лета 1940 г., – это знаменитая речь де Голля 18 июня 1940 г., призвавшего по английскому радио своих соотечественников продолжить сопротивление врагу и бороться за освобождение Родины[1671]. О «намеренном умолчании» событий трагических недель мая-июня 1940 г., в том числе связанных с «исходом», со страданиями, перенесенными людьми в эвакуации, пишет в своей монографии Э. Напп[1672], а известный французский историк Ж.-Р. Риу справедливо утверждает, что «отказ или намеренное умолчание [коллективной памяти о военном поражении 1940 г. – авт.] появились в связи с отсутствием [у населения – авт.] знаменательных памятных дат» [1673]. Другой французский современный ученый Р. Франк еще четче сформулировал эту мысль: «То, что вспоминается с грустью, с трудом становится знаменательной датой»[1674].
События лета 1940 г. в полной мере можно назвать печальными еще и потому, что военное поражение страны в «самой разрушительной и ужасной из всех войн»[1675] и социальная драма, пережитая французами в связи с «исходом», дополнились неизбежным в
