буду так благодарна»!
Толпа миновала и мы вышли. По Литейному шли группами рабочие, спешившие на Невский. Нас не трогали и даже вежливо уступали дорогу. От проходивших мимо рабочих до нас доносились отрывочные фразы: «солдаты не стреляют»… «никаких буйств, полный порядок»… «Дума с нами»…
– «Вот и папа говорит то же», проговорила она, поймав последнюю мимолетную фразу.
– «Он говорит, что это уже не пятый год, а революция. В ней участвуют все общественные круги с Государственной Думой во главе. Войска тоже, будто, на стороне Думы».
– «Дума чего же хочет?»
– «Папа говорит, что ответственного министерства, без которого гибель России неизбежна и мы не победим немцев. А Государь, будто, упрямится и не дает его».
– «Но для этого есть другой способ, а не этот выгон рабочих на улицу и спаивание их».
– «Папа тоже говорит, что если Государственная Дума не возьмет это движение в свои руки, то тогда наступит анархия, так как этого волнения уже не прекратишь войсками, как было в 905-м году».
– «Почему же?»
– «Войска ненадежны. Они распропагандированы и кроме того это не те гвардейцы, которые были раньше. Хотя я ничего не знаю. Слышала только то, что папа говорил».
– «А ваш отец служит?»
– «Да, раньше в министерстве Внутренних Дел, а после смерти Столыпина перешел в Уделы». Потом, немного помолчав, прибавила:
– «Говорят, нас предают при Дворе. Там есть связь с немцами. Винят даже Императрицу, но я этому не верю, хотя не люблю Ее. По моему, она тут не при чем. Но я Смолянка и не могу думать иначе о Государыне».
Мы подошли к ее дому. Она вдруг пристально поглядела мне в глаза и быстро проговорила:
– «Глядя на вас, офицеров, у меня щемит сердце за вас! Хорошо, что у нас в семье нет военных». С этими словами, крепко пожав мне руку, она быстро вошла в подъезд.
До Царскосельского вокзала прошел пешком. Всюду группы рабочих и среди них много студентов. В мимолетных фразах, долетавших до меня, слышались имена Родзянко и почему-то Пуришкевича. Некоторые ругали Протопопова и Хабалова за бездеятельность. На углу, у Конради, отставной генерал разговаривал с дамой, которая ему говорила: «И как это Государь довел до этого. Да еще во время такой ужасной войны». Генерал в ответ развел руками.
На Загородном посты городовых усилены Семеновцами. На лицах солдат безразличие. В казармах у Семеновцев тихо. Видимо, все в наряде по городу. У ворот маячат дневальные с винтовками «на ремень». Около вокзала и в самом вокзале оживленнее. Царскосёлы спешат домой. До отхода поезда еще оставалось больше двадцати минут и я сел пить чай. От татарина официанта узнал, что у Семеновцев и Егерей все спокойно, но надежды на них почти нет. В вагоне тоже нервное настроение в ожидании крупных событий. Говорят о Родзянко, Пуришкевиче, Милюкове и нескончаемое возмущение правительством и лицами, близко стоящими к Царю.
С. П. Каблуков, 26 февраля
Сегодня газеты, кроме «Правительственного Вестника» не вышли. Вчера вечером управляющий Петроградским учебным округом распорядился о прекращении в подведомственных ему средних и низших учебных заведениях занятий до среды 1 марта включительно, с запрещением учащимся появляться на улицах 27-го, 28-го и 1-го.
По городу расклеено объявление Хабалова от 25 февраля, извещающее, что в последние дни произошли случаи насилия над воинскими и полицейскими чинами со стороны толпы и что он не допустит впредь никакого скопления людей на улицах и подтверждает приказ об употреблении оружия против непослушных.
С. К. Островская, 26 февраля
Забастовка переходит в открытый бунт. Требуют хлеба, громят пекарни. На Невский без пропуску выйти нельзя. Настроения никакого. <…> Звонила miss O’R., сказала, чтобы до четверга в гимназию не являться. Значит – остро. Слухов масса, а правда или нет – не узнаешь. Говорили, что будто бы пулемет у Публичной библиотеки выставили, что казаков хотели сбросить, что говорят революционные речи. Ей-богу, не поймешь.
А. А. Алелеков, 26 февраля
У храма Воскресения Павловский полк стрелял в полицию и после чего взят под стражу. Волынский, Преображенский, Семеновский и другие полки восстали, были сражения отдельных полковых частей между собой (на Литейном), к вечеру число восставших воинских частей возросло до 25 тысяч, кроме того, присоединились воинские части, вызванные из Царского для усмирения восставших.
В разных частях города происходят сражения.
Н. А. Иванова, 26 февраля
В народе говорили, что у Николаевского вокзала идет бой, рабочие вооружены и много раненых и убитых отвезли уже в Обуховскую больницу. Народ был озлоблен сильно, и часто слышалось: «Вот покажем, разнесем все, на фронте убивают – и здесь тоже». Дошла до Обводного канала, свернула вдоль его и пошла мимо Обуховской больницы на Царскосельский к Корольковым. У ворот больницы стояла порядочная толпа. Подвозили раненых, бабы плакали, одна злобно кричала и выла – у ней убит был муж. Мужчины ей кричали: «Подожди, не плачь – отомстим за тебя, покажем». По Загородному все время проходили патрули. Толпа волновалась – лица были злобны. Говорили, что убили много мальчиков шальными пулями. На Подольской было безлюдно, и я благополучно дошла до дома брата Саши. Нашла Наташу и всю прислугу в волнении – они боялись за меня. От Павлика из Лицея по телефону дали знать, что он дошел благополучно и занимался с репетитором. Слава Богу, я успокоилась.
Наташа была у Зиновьевых и слышала там офицера Кривцова, что бунт принимает серьезный вид, что есть полки, будто бы отказывающиеся от стрельбы в толпу, что Думу распустили и Государю послана телеграмма.
В. Г. Болдырев, 27 февраля
Вчера Рузский получил телеграмму Родзянки с изложением той пропасти, над которой повисла Россия. Он просит содействия для разъяснения создавшегося положения и необходимости выбора правительства, опирающегося на доверие народа. Судя по этой телеграмме, постепенно прекращается деятельность заводов, подвоз, что, конечно, прежде всего отразится на армии. Кстати сказать, мы уже не дополучаем более трети дневного довольствия при расчете только на численный состав всех армий, т. е. без организаций и всяких работающих на фронте учреждений.
Рузский отправляет телеграмму государю, извещая его о получении телеграммы Родзянки, которую приказано в копии передать в ставку. <…> Теперь важен даже не столько человек, сколько призыв к чувству народа, но призыв искренний, который помирил бы народ и с надвигающимся голодом. Все это так, но «сам» уверен, что все это бредни, что Россия благоденствует. <…> Рузский исправил конец телеграммы, указав, что репрессии не
