Но немчин отвечал невпопад:
— Я есть голодный, — и потянулся к сотам.
Никто на него и не поглядел, затем что снова подошли к владыке под благословение Прудивус, Покивай и Данило.
Каждого перекрестив — обеими, как то надлежит архиерею, руками, Мельхиседек начал было:
— Ну, лебедята… — да и не сказал ничего больше, запершило в горле: то ли от козацкого борща, то ли, может, еще от чего, кто знает…
— Опять анафемская люлька погасла, — как всегда в минуты замешательства, проворчал Мамай и отвернулся.
— Вы сказали, владыко, что вручите нам и свое послание к черкасам? — тихонько напомнил Прудивус.
Владыка молча прошел в свой покой, тут же вернулся с несколькими листками и протянул их лицедею.
— Станем читать повсюду простым людям, — тихо молвил Тимош, целуя владыке руку.
— Так с богом! — напоследок перекрестил пан епископ.
— Тронулись! — кивнул своим Прудивус.
— Возьми, Тимош, и моего Ложку, — сказал Мамай и обернулся к Песику — А? Ложечка? Пойдешь?
Песик Ложка тявкнул.
— Он пойдет с вами.
— Зачем? — удивился Данило Пришейкобылехвост.
— Потайные знает стежки. Проведет. А если в тяжкую минуту понадобится помощь, присылайте его ко мне. Согласен?
Песик Ложка снова тявкнул.
А спудеи, забрав у двери мокрые свои торбы, переступили порог и разом двинулись в смертельно опасный путь.
— Дай вам бог счастья! — крикнула вслед Явдоха.
— Аминь! — возгласил епископ.
Пан Романюк лишь тяжко вздохнул.
А Песик Ложка с порога оглянулся на своего Козака Мамая, посмотрел большущими глазами, полными слез.
— Прощай, Ложка! — сказал Мамай. И тихонько повторил: — Ложечка!
29
Еще не утих звон серебряных шпор Прудивуса, и все без слов, провожая слухом, а потом и думкой трех бродячих лицедеев, молчали, пока спесивый барон опять не напомнил, наглец, о себе.
— Я есть голодный, — сердито объявил он.
— Вижу, — сказал епископ. И учтиво осведомился: — Как вы оказались в нашем городе?
Пан рейтар не ответил.
Тогда спросил, от сдержанной злости краснея, Козак Мамай:
— Отколь же вы такие важные пришли?
— Мы не пришли, а приехали, — едва цедя и коверкая слова, предерзко возразил барон, решив, как видно, все же не молчать — в твердой надежде, что за то ему сии дикари скорее дадут поесть.
— Зачем же вы сюда приехали? — сердито спросил молоденький сотник, что не успел еще овладеть дипломатическими тонкостями в сношениях с панами иноземцами. — Зачем приехали?
— Да мы и не приехали, — опять возразил полоненный рейтар. — Нас привезли. Мы на службе.
— За сколько дукатов? — чем дальше, тем больше теряя терпение, спросил епископ.
— Не дукатов, а талеров, — невозмутимо отвечал пленный.
— А за дукаты, флорины, пиастры и карбованцы не продаетесь?
— Мы не продаемся, а нанимаемся, — с мягким укором поправил барон. — У германских рейтаров в обычае служить своим оружием любым державам Европы и даже Азии.
— Чего ж это вас черти всюду носят?
— Привыкаем воевать на землях всего мира.
— Дорога плата.
Но рейтар спокойно ответил:
— Будет еще дороже.
— А по нашей, по украинской земле вы не боитесь ходить? — спросил пан сотник.
— Мы еще не ходим по вашей земле. А только учимся… ходить по ней.
— На что ж вам та наука? — не унимался Михайлик.
— Чтоб ходить и подальше.
— Куда ж это?
— До Москвы.
— А еще?
— В Индию.
— А еще?
— В Китай.
— Лезете, что саранча, — сказал пан сотник.
— А вы не стойте на дороге. Двинут ли монголы иль татары на Европу, а на пути у них — вы! Пойдем ли мы войной на Восток иль на Москву, а на дороге — вы!
— Тьфу, нечистая сила! — выругался епископ. — Видно, бестия — не из простых.
— Мы все — не из простых. Мы — немцы!
— Хватит уж языки чесать, — усмехнулся Козак Мамай. — Дай-ка ему борща.
— Погоди! — и преподобный спросил у немца: — Вы что-то малевали на этой бумаге?
— Не малевали, а чертили, — опять возразил немчин, словно сидел в нем какой-то бес противоречия. — Чертили, а не малевали!
— Тьфу, аспидова душа! Да что ж вы за люди? — спросил Козак Мамай.
— Я уже сказал: мы не люди, мы — немцы.
— Аминь! — кивнул епископ и, взяв самую большую ложку, продолжал: — Уж коли вы — немцы, коли вас черти принесли в нашу хату, не отведаешь ли ты, долгоногий, нашей козацкой еды? А? Иди-ка, майн герр, сюда, иди. Вот ложка. Трескай!
— Мы не трескаем, а принимаем пищу…
— Лопай, нечистая сила!
— Я уже сказал: мы не лопаем, а питаемся, как надлежит людям благородным!
— Бери ложку!
Пан барон взял.
— Жри!
Пан барон, всегда жадный на чужой кусок, набрал уже борща и поднес ко рту.
— На здоровье! — сказал Мамай. — На здоровье козе, что хвост короткий.
30
Сгоряча хлебнув козацкой снеди, рейтар очумел, закашлялся, задергался, зачихал, даже в печенке у него что-то квакнуло, даже руки свело, даже белесые его буркалы полезли на лоб.
— Ешь! — наседал Мельхиседек.
— Не могу! — наконец обрел дар речи горемычный рейтар, коему до той минуты казалось, будто он все на свете может. — Не могу, майне геррен!
— Хлебай, хлебай, — подбадривал чванного барона Козак Мамай.
— Да это ж — какая-то нечеловеческая еда! От этого и лев подохнет…
— А мы, гляди, живы да крепки.
— Что козаку здорово, то немцу — смерть! — усмехнулся Гнат Ромашок.
— Наворачивай, собака! — приказал пан сотник.
— Умру на месте, майне геррен!
— Глотай!
— Ой, кончусь!
— А коли кончишься, — подал голос и Козак Мамай, — коли тебе невмочь даже козацкой снеди вкусить, так чего ж тебя принесло разорять нашу землю? От тебя ж тут, слизняк, мокрое место останется… Жри!
— Избавьте, майне геррен! Умру!
Перенимая немцеву повадку, Козак тоже ввязался в спор.
— Да не умрешь, — сказал он, — не умрешь, а дуба дашь.
— Славные прусские рыцари не дуба дают, а отдают богу душу!
— Ешь! Богу… душу… мать! — вконец распалился Мамай.
— Ой, умру!
— Да не умрешь, а околеешь!
— Ой, околею! — перестал-таки каждому слову перечить нем чин.
— Околеешь?
— Околею.
— Преставишься?
— Преставлюсь.
— Сдохнешь, пане?
— Сдохну!
— Вот и славно, — загрохотал Козак Мамай. — Мы ж тут об заклад побились: околеешь ты, или сдохнешь, или дуба дашь?
А владыка присовокупил миролюбиво:
— Либо ешь, либо говори — о чем спрашивают: зачем сюда пришли?
