Долго прослужив при дворе, где толком так и не возвысился, ее брат Томас женился поздно. Девушка была из хорошей семьи и со средствами, но, как подозревала Сьюзен, с пятнышком на репутации, которое мешало замужеству. Она подарила ему сына, потом умерла. И вскоре Сьюзен получила от брата письмо, в котором тот сообщал, что тоже не задержится в этом мире и намерен отправить своего малого сына и наследника в Рочестер, «где вы с Джонатаном, не сомневаюсь, о нем позаботитесь».
Так вышло, что на склоне лет Сьюзен обзавелась новой обузой – красавчиком-мальцом с золотисто-каштановыми волосами и, не могла она не признать, исключительным обаянием. Его звали Эдмунд.
Правда, порой она задумывалась, не чересчур ли он дикий.
«Глобус»
Долгое правление королевы Елизаветы I прослыло золотым веком, но лондонцы тех времен могли бы расписать его подробнее. Во-первых, большей частью сохранялся мир. Елизавета отличалась врожденной осторожностью; благодаря же выходкам своего отца она и вправду не могла позволить себе воевать. Отмечалось и умеренное процветание. Жизнь всех, даже горожан, продолжала зависеть от урожая, и с этим королеве повезло. С открытия Колумбом Америки прошло уже семьдесят лет, но только при ее правлении английские авантюристы – те же Френсис Дрейк и Уолтер Рейли – отправились в свои экспедиции, по сути являвшиеся смесью пиратства, торговли и колонизации, с которых и началось широкое освоение Нового Света Англией.
Но решающим событием царствования Елизаветы стала широкомасштабная война, от которой она уклонялась тридцать лет, однако неизбежно втянулась. Причина была религиозной. Реформация нанесла Католической церкви сильнейший удар, и Рим ответил на вызов: Церковь, располагая преданными орденами вроде иезуитского и мощным оружием – инквизицией, – постановила отвоевать утраченное. Среди первых в списке числилось еретическое английское королевство. Скрыть истинные симпатии Елизаветы было невозможно, а под началом суровых пуритан многие подданные увлекали ее еще дальше в лагерь протестантов. И вот взбешенный папа предписал английским католикам покончить с верностью королеве-раскольнице. Фактически же он искал союзников, готовых ее сместить. Одной из кандидатур была ее кузина-католичка Мария, королева шотландцев. Изгнанная шотландцами-протестантами и содержавшаяся в замке на севере Англии, эта романтичная и своенравная особа буквально притягивала к себе католические заговоры. Она необдуманно ввязалась в один из них и в итоге была казнена. Но имелся другой кандидат, намного сильнее недалекой Марии.
Женясь на Марии Тюдор, испанский король Филипп рассчитывал заполучить английскую корону для своей габсбургской семьи. Теперь он мог добыть ее силой – прекрасная возможность хорошо послужить за истинную веру. «Это не что иное, как Крестовый поход», – объявил он.
В конце июля[50] 1588 года Испания выслала флот, какого мир еще не видел. Задачей Армады было высадить на берега Англии несметную армию, против которой скромное ополчение Елизаветы оказалось бы бессильным. Филипп не сомневался, что в Англии на его поддержку поднимутся все верные католики.
Англичане дрожали на своем островке. Но собирались сражаться. В южных портах стояли наготове все годные корабли. На береговых холмах возвели большие сигнальные башни, дабы предупредить о подходе Армады. Насчет же католиков Филипп ошибся. «Мы католики, но не предатели», – заявили те. Однако самой памятной стала речь, произнесенная Елизаветой, которая в полном боевом облачении явилась к войскам.
«Пусть тираны боятся, я же всегда вела себя так, что, видит Бог, доверяла мои власть и безопасность верным сердцам и доброй воле моих подданных; и поэтому я сейчас среди вас, как вы видите, в это время, не для отдыха и развлечений, но полная решимости, в разгар сражения, жить и умереть среди вас; положить за моего Бога, и мое королевство, и мой народ мою честь и мою кровь, [обратившись] в прах. Я знаю, у меня есть тело, и [это тело] слабой и беспомощной женщины, но у меня сердце и желудок короля…»[51]
Когда массивные галеоны вошли в Английский канал, поднялся сильнейший шторм. Под неутомимыми уколами мелких английских кораблей испанцы смешались, а мощнейшая буря день за днем расшвыривала суда по скалистым побережьям Шотландии и Ирландии, где многие из них разбились. Домой вернулась лишь часть, и король испанский Филипп, искренне озадаченный, задумался, не подан ли ему знак. У англичан же сомнений не было. «Мы спасены рукой Божьей», – говорили люди, а римские католики с тех пор прослыли опасными интервентами. Было ясно, что Бог избрал Англию особой гаванью: протестантским островным королевством. Тому и надлежало быть.
В центре удачливого королевства бурлил, как никогда, Лондон. На расстоянии могло показаться, что место это мало изменилось. Древний город по-прежнему вздымался на двух холмах, а в нескольких местах, как встарь, поля и болота подступали к самым городским вратам. Правда, на горизонте уже не высился шпиль собора Святого Павла, сраженный молнией. Осталась только кряжистая квадратная башня. Тауэр же на востоке обогатился четырьмя блестящими луковичными куполами по углам, придававшими ему бо́льшую пышность в духе загородного дворца Тюдоров.
Лондон разросся в своих же границах. Здания стали выше; теперь над узкими улочками и проходами нависало по три-четыре бревенчатых этажа под остроконечными крышами. Застраивались бесхозные участки: старый ручей Уолбрук, струившийся между двумя холмами, уже почти исчез под домами. Но в первую очередь заселялись огромные владения старых монастырей, распущенных королем Генрихом VIII. Часть духовных заведений превратилась в мастерские; огромный участок Блэкфрайерс перестраивался под фешенебельные дома. Прирастало и население – не многодетными семьями, ибо в тесном тюдоровском Лондоне смертность по-прежнему превышала рождаемость, но потоком переселенцев со всей Англии, и не только. Особенно из Нижних стран, откуда бежали преследуемые католиками-испанцами протестанты. К концу Войны роз Лондон насчитывал около пятидесяти тысяч душ; в конце правления Елизаветы – вчетверо больше.
И в шумном Лондоне вызрел один из величайших даров, преподнесенных английским гением миру. При Елизавете начался первый и величайший расцвет блистательного английского театра. Но мало кто знает, что в последние годы ее правления, когда Уильям Шекспир написал лишь половину своих пьес, английский театр уже почти испустил дух.
1597 год
Весеннее утро успело ознаменоваться петушиными боями. Теперь же травили медведя. Круглая площадка театра «Куртина», откуда временно убрали актерские подмостки, имела футов пятьдесят в поперечнике. Она пребывала в кольце деревянных галерок, стоявших двумя высокими ярусами. Медведя посадили на цепь, крепившуюся к стоявшему в центре шесту, – достаточно длинную, чтобы зверь налетал на барьеры в ногах у зрителей. Медведь был отменный: уже завалил двух мастифов из трех, натравленных на него, и их растерзанные, кровоточившие тела валялись в пыли. Но последний пес устроил отчаянный бой. Тычок могучей медвежьей лапы отправил его в полет через площадку, но он не сдавался. Уворачиваясь и прыгая, нападал снова и снова, пытаясь вцепиться медведю в заднюю часть, приводя его в неистовство и даже дважды вцепившись в горло, когда тот устал. Толпа ревела: «Молодчина, Проказник! Задай ему, малыш!» Медведей убивали редко, но самых отважных псов зачастую спасали для новых боев. Когда мастифа отозвали, аудитория разразилась одобрительными криками.
«Добрая битва! Храбрая псина!» – никто не выкрикивал с пылом бо́льшим, чем симпатичный юноша в галерее – с золотисто-каштановой шевелюрой, окруженный друзьями, которые вторили его возгласам. Он явно принадлежал к породе городских щеголей. Его дублет был богато расшит, плотно пригнан и – такова была мода – образовывал жесткий пояс, охватывавший талию. И хотя некоторые молодые люди предпочитали, как встарь, средневековые рейтузы, исправно подчеркивавшие стройность ног заодно с ягодицами, он выбрал новейший стиль: шерстяные чулки, поверх которых надевались галлигаскины – широкие короткие штаны с тесемчатыми завязками на коленях. На ногах – вышитые туфли, упрятанные в гамаши, чтобы не запачкать. Шею облегал накрахмаленный гофрированный воротник белее снега. Плечи покрывала короткая пелерина в тон колету. Этот стиль, перекликавшийся с испанским боевым облачением, придавал ему вид одновременно элегантный и мужественный.
На поясе висела рапира с золотой чеканкой на головке эфеса, сзади имелся соответствующий кинжал. Молодой человек был в перчатках из мягкой надушенной кожи и в правом ухе носил золотую серьгу. Голову венчала высокая шляпа с полями и тремя роскошными, подобными брызгам, перьями, прибавлявшая добрый фут роста. В таких нарядах и запечатлелись навеки мужчины конца Елизаветинской эпохи. Но для полноты картины имелась еще деталь. Этот предмет Эдмунд Мередит, усвоив положенную небрежность, держал в правой руке. Длинная глиняная резная штуковина: трубка.
