«народ» на выборах оказался вместе с кадетами. Что могла против них обреченная власть, оставшаяся без поддержки в стране? Идеализм, который верил, что право сразу торжествует над силой, что государственный аппарат беспомощен перед народной волей, не опускался до прозаического вопроса о том, каким путем народная воля может преодолеть материальный перевес аппарата. Никто не мог выразить этого убеждения лучше, чем вдохновенное красноречие Ф. И. Родичева. «Зачем говорят о возможных конфликтах Думы и власти, — говорил он на съезде, — голосу веления народного никто не может противиться. Нас пугают столкновением. Чтобы его не было — одно средство: знать, что его не может быть; сталкивающиеся с народом будут столкнуты силой народа в бездну»[918]. Отчет «Права» добавляет: «Сильная речь оратора, яркая, гремящая, короткие фразы падали на аудиторию, как удар в голову, вколачивая мысли в голову. Долго несмолкаемый гул аплодисментов прерывал оратора, и он долго не мог продолжать своей речи»[919].
Таково было настроение партийного съезда перед самым открытием Думы. Съезд, как Земский съезд в ноябре [1905 года], упивался своим красноречием. Его собственные восторженные аплодисменты казались ему достаточным аргументом. Одобрение своей же прессы принималось за сочувствие народного мнения. В таком ослеплении он пребывал. Но и это ослепление должно было бы диктовать ему новую тактику. Если партия считала себя действительно представителем воли народа, имела в Думе руководящую роль и думала, что правительство в угоду ей отказалось от мысли «октроировать» Основные законы и уволило прежнее министерство, то, значит, за партией была такая конституционная сила, которую нужно было использовать полностью. Октябрьский ошибочный жест, который она заставила сделать подчинившийся ей земский орган, теперь можно было исправить. Кадетам везло. Несмотря на все их ошибки, конституция сохранилась. Государственной думой руководили они же, кадеты. Они могли взять реванш и разыграть конституционную карту.
Это было тем легче, что выборы, несомненно, произвели на власть впечатление. Кадеты считались кучкой интеллигенции, чуждой стране, а страна на выборах их поддержала. Поддержали даже крестьяне, на которых избирательный закон 11 декабря [1905 года] поставил главную ставку. Правые партии, которых рекламировал сам государь, в Думу совсем не попали. Поскольку выборы что-либо значили, они показали, что старого порядка — самодержавия — страна больше не хочет. Манифест 17 октября был плебисцитирован выборами. Те, которые старались уверить государя, будто народ к манифесту равнодушен и желает самодержавия, провалились публично. Если государь не хотел идти на конфликт со своей страной, он должен был принять конституцию и попробовать идти конституционным путем. Власть, которая сумела подавить революцию, могла убедиться на выборах, что страна стоит за новый строй, а не за старый, т. е. за самодержавие, что она хочет реформ. Перед властью лежал обязательный путь исполнения конституции и потому соглашения с Думой. Примирение опять стало возможным, и от поведения кадетов опять зависела судьба конституции.
Но прошлые заявления крепко держали кадетов. К новой лояльной тактике они не были подготовлены. До нее они додумались лишь в эпоху 2-й Государственной думы, когда и с этой тактикой было опоздано. Теперь же подобная тактика могла вызвать раскол, и кадетские заботы устремились опять на внутренние, словесные компромиссы, виртуозом которых партия недавно себя показала.
Лидер партии Милюков понимал положение. Он заявил на съезде, что получение на выборах большинства партию обязывает; что от ее тактики зависит теперь не только партийная репутация, но и ход политических событий в России; что следовать партийной программе еще не значит оправдывать доверие избирателей. Нельзя было вернее сказать; но перед надлежащим выводом из этих слов Милюков опять останавливается: ведь это значило бы сделать выбор. Такой выбор без раскола оказался возможным только в 1915 году в эпоху Прогрессивного блока, т. е. тогда, когда с ним уже тоже было опоздано. Теперь же Милюков лавирует. «Есть две крайности, — говорил он, — одни думают, будто народ ждет от кадетов прекращения смуты, другие полагают, что он хочет продолжения старой борьбы». Эти «крайности» Милюков отбрасывает. Но где же выход? Вот он: «Не надо расширять деятельность Думы до органической работы, но надо выводить ее за пределы, которыми слева хотят ее ограничить. Задачей Думы является принять меры, чтобы вся тяжесть вины и ответственности за столкновение с властью пала на власть»[920].
Такова никчемная программа победившей партии. Как с такой программой и с такими заботами можно было обновить строй России? Затем ли нас выбирали с таким энтузиазмом? Но могла ли кадетская программа выйти иной, если законная надежда страны, что Дума прекратит смуту в России, объявлялась «крайностью», которую нужно отбросить? Если «органическая работа» по-прежнему «отрицалась» как недопустимая? Если не считать высшею целью сохранение партийной репутации в левых кругах, а желать оправдать доверие несчастного населения, нужна была именно энергичная «органическая» работа, направленная на преобразование государства и на прекращение смуты. Для этого было необходимо установить сотрудничество с существующей властью на почве той конституционной законности, которая давала много реальных прав Думе. Только при этом условии ответственность за возможное столкновение Думы с властью действительно бы пала на власть. Да и правительству было бы страшно идти на ненужный конфликт с лояльною Думою. Даже для того, чтобы распустить явно неработоспособную, непопулярную, обреченную 2-ю Государственную думу только потому, что она впервые стала не без труда применять лояльную тактику, правительству пришлось сочинить провокационный предлог с социал-демократическим заговором[921]. Насколько это было бы труднее сделать в 1-й Государственной думе, которой боялись и которая работать могла! Не ясно ли было, что лояльное использование конституции было самым действительным средством в руках 1-й Государственной думы, что именно подобная тактика диктовалась моментом? Но принять эту тактику значило бы разорвать с теми, кто находил, что «органическая работа в Думе непозволительна», что «Дума не по четыреххвостке неправомочна», что задачей является не «совместная работа с властью», а только подготовка конфликта. Это значило бы от мечтаний о революции отказаться. И партия, забывая свою ответственность перед страной и смысл полномочий, которые от нее получила, осталась на прежних партийных позициях, хотя их теперь называла иначе; она шла в Думу готовить конфликты, не снисходя до нормальной работы. Эта тонкая тактика не выдержала столкновения с жизнью. Но только через несколько месяцев после нового поражения 2-й Думе был дан, наконец, спасительный, но теперь уже тоже запоздалый завет: Думу беречь, т. е. тот совет, который надо было бы дать именно 1-й Государственной думе. Но и в самой 1-й Государственной думе, когда при обсуждении аграрного манифеста к стране трудовик Жилкин напомнил кадетам о «неправомочии» цензовой Думы, И. И. Петрункевич при аплодисментах собрания
