конституцией»[942]. Теперешние утверждения наших политиков об отсутствии конституции курьезно совпадают с этими взглядами, однако невозможно верить в их искренность.
Впрочем, и в самой Государственной думе ставился этот странный вопрос: есть ли у нас конституция? Однажды это было предметом обстоятельных и длинных дебатов[943]. Правительство от участия в них устранилось. Правые доказывали, что «конституции» нет, и мотивировали это теми же аргументами, которыми пользовался Витте в Особом совещании; лучших быть не могло. «Конституционалисты» и с кадетских скамей, и из центра утверждали, и были, конечно, правы, что конституция заключается в ограничении законом прав государя, а не в присяге, не в порядке введения конституции, не в других второстепенных подробностях. Основные законы кадеты не называли тогда «лжеконституцией». Когда В. Н. Коковцов сказал свою знаменитую фразу: «Слава Богу, у нас нет парламента», Милюков ему возразил: «Слава Богу, у нас есть конституция»[944]. После таких заявлений едва ли ему к лицу сейчас отрицать, что у нас была конституция.
Стоит Основные законы прочесть, чтобы убедиться, что они дали нам конституцию. Это несомненно уже потому, что они вычеркнули дорогое для государя понятие неограниченности. Это сделалось не без упорной борьбы. Стенограмма Особого совещания ее обнаруживает. При обсуждении статьи 4-й Основных законов[945] Совет министров[946] предложил вычеркнуть из прежнего текста термин «неограниченный». Этот именно термин ставил волю монарха выше закона и тем отрицал «конституцию». По поводу исключения этого слова и завязалось сражение. Обе стороны отдавали себе ясный отчет в том, что решается. Сам государь на этот раз защищал свое мнение. Обыкновенно свое решение он высказывал в конце без всяких мотивов. Но в этом вопросе он начал обсуждение длинною речью, которую кончил словами: «Эта статья 4-я самая серьезная во всем проекте. Вопрос о моих прерогативах дело моей совести, и я решу, надо ли оставить статью как она есть или ее изменить». Он так излагал свое отношение к ней: «Меня мучает чувство, имею ли я перед моими предками право изменить пределы власти, которую я от них получил. Искренно говорю вам: верьте, что, если бы я был убежден, что Россия желает, чтобы я отрекся от самодержавных прав, я бы для блага ее сделал это с радостью. Но я не убежден в необходимости отрекаться от самодержавных прав и изменять определение Верховной Власти, существовавшее в статье 1-й Основных законов уже 109 лет… Мое убеждение, что по многим соображениям гораздо опаснее изменять эту статью и принимать новое ее изложение, даже то, которое предлагает Совет министров»[947]. Таким образом, государь не скрыл, куда клонились его симпатии, чего он ждал от Совещания и какое значение он придавал исключению слова «неограниченный».
Начались прения. Характерно для общего тона собрания, что никто не пытался доказывать, что «неограниченное самодержавие» оказалось вредно России, что в ее интересах было поставить самого монарха в рамки закона. Спорили только о том, в какой мере Манифест 17 октября предрешил «ограничение» самодержавия. Отрицать, что манифест это сделал, было нельзя. Иные открыто о том сожалели, но все же приходили к заключению, что раз манифест был обнародован, то слово «неограниченный» сохранять больше нельзя. Такую именно позицию, красноречивую в своем лаконизме, заняли оба великих князя, Николай и Владимир. «Манифестом 17 октября, — заявил не без злорадства великий князь Николай Николаевич, — слово „неограниченный“ Ваше Императорское Величество уже вычеркнули». На это немедленно отозвался Владимир [Александрович]: «Я согласен с моим двоюродным братом». Люди менее высокого положения говорили еще яснее. Так, граф Пален сказал: «Я не сочувствую Манифесту 17 октября, но он существует. До него существовало ваше неограниченное право издавать законы, но после 17 октября помимо законодательных учреждений вы не можете уже издавать законов сами, поэтому в Основных законах слово „неограниченный“ оставить нельзя». Еще категоричнее выразился мин[истр] юстиции, знаменитый позднее реакционер М. Г. Акимов: «Я тоже не сторонник свобод, данных Манифестом 17 октября. Но Ваше Величество добровольно себя ограничили в области законодательства. За вами осталась власть только останавливать неугодные вам решения [Государственного] совета и Думы. Там, где власть не принадлежит полностью Императору, там монарх ограничен. Надо исключить слово „неограниченный“». С этим не спорил даже П. Н. Дурново; «Слово „неограниченный“ нельзя оставить, ибо это не будет соответствовать актам 17 октября и 20 февраля»[948]. Я цитирую только противников реформы, не говоря о сторонниках, которые единогласно утверждали, что в Основных законах термин «неограниченный» подлежит исключению.
Государь встретил поддержку только в немногих, но их поддержка была своеобразна. Ни один из тех, кто защищал мнение государя (Горемыкин, Стишинский, отчасти сам Витте), не решились советовать сохранить в Основных законах термин «неограниченный». Но к этой цели они шли обходным путем, рекомендуя вообще Основных законов не пересматривать. Такая лазейка была предложена Горемыкиным при самом переходе к обсуждению 4-й статьи. «Зачем нам Основные законы? — спрашивал он в курьезном согласии с речью Милюкова на кадетском съезде. — Переменилось одно: порядок издания законов. С юридической точки зрения поэтому подлежат пересмотру только те постановления Основных законов, которые определяют порядок рассмотрения и издания законов. Что же касается объема верховной власти, порядка престолонаследия, Учреждения об Императорской фамилии, то постановления об этом ни в чем изменены не были до сих пор. Их не надо, по-моему, и переделывать в настоящее время»[949]. Вот та точка зрения, с которой вопрос об ограничении власти монарха и о введении конституции можно было подменить простой переделкой технического порядка законодательства. Любопытно, как этот аргумент и это предложение были встречены в собрании. Принципиальных возражений против умаления этим октябрьского манифеста сделано не было. Но зато многими было указано, что если сейчас не издать Основных законов, то Дума сможет в порядке думской инициативы сама заняться их пересмотром. Раз манифестом 20 февраля [1906 года] было уже объявлено, что почин пересмотра Основных законов принадлежит одному государю, то необходимо эти законы издать, чтобы устранить думские на них покушения. Такова была позиция Витте. Он был прав; здесь была альтернатива: или издать Основные законы, «октроировать» конституцию, но тогда можно и забронировать ее против думской инициативы; или от этого уклониться, но тогда рисковать, что Дума начнет свою деятельность с составления конституции и что придется на этом идти на конфликт. Угождая желанию государя, Витте предложил средний путь: если государь от неограниченной власти не хочет отказываться, то Основных законов не опубликовывать, но тогда объявить, что опубликование будет сделано позднее властью самого государя[950]. Но это было бы не решение, а малодушная отсрочка вопроса и
