называется появившаяся в 1918 году статья). России же может помочь только правда, которая и ведет историка к подвигу самопреодоления, к «очищению страстей» и «бескорыстному созерцанию», делая мыслителя и ответственным, и прозорливым.
Тема о русской интеллигенции, подхваченная Федотовым, справедливо названа им «роковой», и в этой своей оценке он – непосредственный продолжатель линии знаменитых «Вех» (1909) и менее известного, но чрезвычайно значимого сборника «Из глубины» (1918). Все авторы видят в русской интеллигенции уникальное явление, носителя радикальных идей, ставших движущей силой революции.
В Предисловии к зарубежному изданию «Из глубины» публицист и исследователь Н.П. Полторацкий предлагал «общую проблематику обоих сборников <…> выразить в такой форме, как “интеллигенция, революция и Россия”»[1065]. В ту же рубрику с полным правом может встать и федотовская статья «Трагедия интеллигенции». Но располагаться эти три слова всякий раз могут по-разному в соответствии с центром внимания авторов. «Вехи», эта покаянная рефлексия в ответ на первую, «малую», непобедившую революцию 1905 года, это нравственно-философское предостережение, обращенное к сознанию бывших единоверцев, и призыв к ним пока не поздно опомниться и совлечься с пути «секулярного социального утопизма» (С.Л. Франк), есть, конечно же, манифест «об интеллигенции, революции и России». Сборник «Из глубины», который подводит итог совершившейся революции по горячим ее следам и ведет речь, уже исходя из факта воплощения интеллигентской веры, перешедшей из сферы сознания в бытие, переставляет акценты в предложенной Полторацким формуле. Страстный призыв к радикальной интеллигенции сменяется здесь последней надеждой на все здоровые силы нации, на тех, в ком еще не порвалась связь «с религиозным сознанием» (П.Б. Струве). Интеллигенция уже не является единственным адресатом, хотя, конечно же, не исключается из этой «программы духовного, культурного и политического возрождения России»[1066] (П.Б.Струве), – в той мере, в какой она, интеллигенция, сама может обрести «оздоровляющее умонастроение» (С.Л. Франк)[1067]. К этому сборнику подошел бы подзаголовок «о революции, России и интеллигенции».
Статья Федотова продолжает эту триединую тему десять лет спустя после Октября, и сама дистанция настраивает на то, чтобы пристальнее вглядеться в дальние, давние исторические горизонты. Автор, равно как и его сотоварищи по русскому религиозно-философскому ренессансу, убежден, что ключ к истории России нужно искать в истории интеллигенции, этой знаменательной «прослойки» общества. Но всем также ясно и обратное: разгадка этого явления не обойдется без изучения русской истории – там находятся его предпосылки, условия, благоприятствующие его рождению. Занятая этой стороной дела статья Федотова «Трагедия интеллигенции» могла бы быть названа также «Трагедией России» и снабжена подзаголовком «о России, интеллигенции и революции».
Если «Вехи» поставили диагноз болезни, то Федотов записал ее предысторию, ее стадиально зафиксированный анамнез. Разумеется, предшественники Федотова тоже не обошли прошлого и дали, быть может, самый глубокий анализ истоков и путей явления. «Генезис и генеалогия этого отщепенства были <…> в общих чертах указаны мною в “Вехах”», – пишет Струве в статье «Исторический смысл русской революции и национальные задачи» и тут же мечтает о том, чтобы «с этой точки зрения» была «когда-нибудь написана связная и цельная история России в XIX и XX вв.»[1068]. Федотов фактически как бы откликается на это задание, правда, не в монографической, а лишь в краткой, статейной форме, демонстрируя ближайшую преемственность во взгляде на предмет по отношению к старшим философским собратьям, – но вносит и новые акценты.
Струве определяет специфику русской интеллигенции как без-религиозное «отщепенство от государства», С.Н. Булгаков – как атеистическую «оторванность от почвы», секулярную «неотмирность». Федотов, как мы здесь читаем, определяет интеллигенцию как некий «орден» со своим «неписанным кодексом», характеризующийся «идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей»[1069].
Он следующим образом развертывает свою знаменитую дефиницию: «“Беспочвенность” вытекает уже из нашего понимания идейности, отмежевывая ее от других, органических форм идеализма. <…> Беспочвенность есть отрыв: от быта, от национальной культуры, от национальной религии, от государства, от класса, от всех органически выросших социальных и духовных образований. <…> В пределе отрыв приводит к нигилизму, уже несовместимому ни с какой идейностью. В нигилизме отрыв становится срывом, который грозит каждому поколению русской интеллигенции, – не одним шестидесятникам. Срыв отчаяния, безверие от невыносимой тяжести взятого на себя бремени: когда идея, висящая в воздухе, уже не поддерживает падающего, уже не питает, не греет и становится, видимо, для всех призраком»[1070].
Известная дефиниция «ордена», изящная и афористичная, очень точная применительно к одному историческому этапу, оказывается, однако, слишком обобщающей, если иметь в виду русскую интеллигенцию в целом, и базируется она на некотором не до конца проясненном, двойственном понимании почвы и беспочвенности.
Под «беспочвенностью» (как только что цитировалось) Федотов, ссылающийся еще на ранний анализ ее Н.Н. Страховым, понимает неукорененноеть некоего явления в наличной культуре, быте, традициях, государстве. Но с этой точки зрения, великий князь Киевский св. Владимир Креститель, от которого ведет Федотов всю русскую культурную историю, тоже может считаться беспочвенным интеллигентом, так как он насаждал на русской языческой земле семена, которых там прежде не произрастало и вопрос о «почве» которых географически вообще неразрешим. Да и все идеи, развиваемые образованным классом в обществе, – к чему он и призван по своему положению, – всегда содержат сверхпочвенный излишек, нечто не от мира сего, – чтобы быть существенными для мира сего.
Очевидно, вопрос о том, какие начала для данной культуры почвенны, а какие нет, решается, в конце концов, в зависимости от того, сообразны или нет они с принципами эволюционного, естественного развития, с теми самыми возможностями органического роста «социальных и духовных оснований», о которых упоминает и Федотов, но которые не всегда держатся в поле его зрения. И поэтому, как бы расплывчато ни выглядело такое резюме, но мы сделаем его: ни одну благую идею, согласную с природой человека и «естественным законом», нельзя назвать враждебной почве в подлинном смысле слова, то есть ее следует признать плодотворной для жизни общества, созидательной, а не разрушительной идеей. Так что не все представляющееся беспочвенным, является на самом деле таковым, иначе говоря, неплодотворным явлением[1071]. И Федотов сам подтверждает это фактически во многих местах своего рассуждения, настаивая на необходимости прививки «чужого» к «своему». Начиная с «пролога в Киеве», где автор сетует на использование родного, славянского языка для христианизации славянского народа, он доказывает необходимость культурного перепада, разрыва между родным и инородным, создающего напряжение, которое одно только ведет к «восхождению, накоплению ценностей». Иначе нация варится в своем соку. Для правильного, непрерывного, органического течения русской культуре мешал тогда как раз избыток застарелой, застылой почвенности и ей не хватало встречи с чужестранной античностью,
