Французский Иностранный легион в Алжире, откуда он с трудом вырвался благодаря, в том числе, и участию в его судьбе случайных лиц, можно сказать, первых встречных. Он решил вернуться домой, чтобы, накопив средств, снова отправиться учиться в Европу. Домой через границу он пробирался без гроша в кармане, ночуя вместе с нищими и бездомными в ночлежках. Подчас он оказывался в совершенно фантастических обстоятельствах: «Была полночь, когда я сошел с паровоза и пошел по шпалам в Двинск. Мне предстояло около ста верст пути. Ночь была ясная, луна начала подниматься на горизонте. Я вошел в густой длинный лес. Вдали послышался вой, я подумал, что это воет волк, и почувствовал, как волосы буквально поднимаются дыбом на голове. Любимого ружья, которое прежде сопровождало меня в ночных похождениях и придавало мне храбрости, со мною не было. К счастью, однако, все обошлось благополучно» (с. 63). Скитания Лосского по европейским университетам с учебником «Физики» подмышкой отчасти напоминали странствия Григория Сковороды с неразлучной Библией.
Пережитые за границей неудачи и охватившую его затем депрессию Николай Онуфриевич преодолел «умственным трудом» (с. 64), жаждой образования и непреодолимой «тягой к философии». Он оканчивает физмат Санкт-Петербургского университета, но уже тогда ощущает, что его интересы направлены исключительно на «царицу наук», и он ставит задачу развить собственную теорию познания на путях преодоления Юма и Канта. Он снова едет «на стажировку» в Германию, где знакомится с такими философскими величинами, как В. Виндельбанд, Л. Циглер и Г. Риккерт; защищает в Петербурге магистерскую (1903), затем докторскую (1907) диссертации, профессорствует там.
Являя собой по складу натуры, казалось бы, классический тип кабинетного ученого, Лосский совмещает тягу к «splendid isolation» (великолепному уединению – с. 134), с деятельным участием в научно-общественной и издательской жизни; сочетает безупречную преданность истине с глубокой ответственностью перед обществом и гражданской отвагой. Он входит в деятельный «Союз преподавателей» (защищавших программы углубленного образования, а также попираемые интересы студентов); откликаясь на просьбу Н.А. Бердяева и С.Н. Булгакова, возглавляет значимый для того времени журнал «Вопросы жизни»; основывает совместно с Э.Л. Радловым солидное непериодическое издание «Новые идеи в философии»; после революции 1905 года входит в правление «Религиозно-философского общества». В статье «О народовластии» Лосский[1079], преодолевая сопротивление цензуры, выступает против нападок обер-прокурора Святейшего синода К.П. Победоносцева на представительную систему правления[1080]. В то же время Лосский не разделяет поверхностного взгляда на демократию: «Я был сторонником демократического представительного образа правления, относясь равнодушно к тому, будет ли это республика или монархия» (с. 126), – так выражает автор глубокий взгляд на сущность действия демократического механизма в противовес расхожим прогрессистским штампам, разводящим монархию и демократизм. И это только разрозненные примеры его деятельности.
Его наблюдения над симптомами новой жизни и новым человеческим лицом, – складывающиеся в книгу в течение четверти века с 1933 по 1958 год – это материал для размышлений о разверзающейся пропасти между двумя мирами. Во время пребывания в ЧК в августе 1922 года с братьями по классу, философами Л.П. Карсавиным, И.И. Лапшиным и другими, им всем предъявляли одно и то же обвинение в несогласии «с идеологией власти РСФСР» и контрреволюционной деятельности (с. 193). Автор объясняет, что их не расстреляли, а выслали потому, что «большевистское правительство добивалось признания de jure от государств Западной Европы» (с. 193). Инструктор канцелярии ЧК, бывший кузнец по фамилии Козловский, молодой парень, выдал тайное убеждение властей этого учреждения, простодушно заявив: «Наши старшие решили выслать вас за границу, а по-моему вас надо просто к стенке поставить» (с. 194). В борьбе с идеологическим противником дело доходило до того, что один из насельников Бутырки, куда всех перевели из ЧК, профессор математики Петербургского университета и Эстонского педагогического института Д.Ф. Селиванов был арестован за «буржуазное» обоснование математических формул (с. 193). Между тем, в тюрьме умственные интересы возобладали надо всем остальным; образовалось нечто, вроде научного братства, преддверия «шарашки», описанной Солженицыным, где по вечерам «работал» лекторий и арестанты читали друг другу доклады, каждый по своей специальности.
Высланный в общем порядке в 1922-м году за границу, Лосский вместе с историком А.А. Кизеветтером принял предложение чехословацкого правительства, – проводившего широкую «Русскую акцию» и предоставлявшего высокие стипендии русским студентам и ученым, – поселиться в Праге. Он становится профессором основанного там Русского университета (переименованного затем в Свободный русский университет, а в 1943 году – в Русскую академию – с. 98); с самого начала там было учреждено Философское общество, в которое входила, помимо Лосского, блистательная когорта русских мыслителей и ученых. Но вот огорчительный факт. Лосский отмечает, что несмотря на «братскую помощь», на радушный прием чехословацкого правительства, русским эмигрантам в целом и особенно их потомству трудно было рассчитывать на достойное место в обществе. «В этом сказывался крайний национализм чехов, непонятный нам, русским, привыкшим к великодержавной политике, стремящейся использовать всякий талант, независимо от того, к какой народности <…> принадлежит носитель его» (с. 203). Впечатления мемуариста от тамошней общественной среды безрадостны: она страдает «рабской погоней за мнимою “прогрессивностью”» (с. 203) «Всякое явление <…> они (выразители этой среды. – Р.Г.) оценивали и классифицировали только по двум рубрикам – “прогрессивный“ или “реакционный“. Они не догадывались, что человек, сознательно ставящий себе цель быть “прогрессивным”, обречен на то, чтобы отставать от истинного прогресса» (с. 203). И Лосский делает неопровержимое заключение, прямо относящееся к сегодняшнему дню: о недальновидности и безуспешности попыток «строить демократию без религиозных основ» (с. 204). Это была унылая среда, вспоминает он; разнообразие и содержание вносили в жизнь поездки за границу для чтения лекций и участие в философских съездах.
В США, куда он переехал в 1947 году, его тоже ожидало непредвиденное. Он не представлял, что профессорская среда окажется столь зависимой и конформной, а также корыстно заинтересованной. Его потрясло, как в научных кругах в угоду политике правительства (Америки, бывшей союзником России в войне с Гитлером), замалчивались «страшные преступления большевистского режима» (с. 230); так организованный Советской властью чудовищный голод 1932—1933 годов в плодородных областях России в печати преподносился как простое «недоедание». Все это напоминало времена нацистской оккупации Чехословакии, когда тоже запрещалось бросать тень на СССР. Лосский почувствовал это на себе как автор книги «Бог и мировое зло», которая подверглась политической цензуре за то, что содержала критику советского режима. Было это в первой половине 1941 года, когда еще продолжалось сотрудничество Гитлера со Сталиным (с. 247—248). Зная, что такой шаг принесет ему «самое большое количество врагов, и притом ожесточенных» (с. 282), философ тем не менее выступил со статьей против украинского и белорусского сепаратизма, основанного
