чтобы научиться читать, писать и сочинять на латинском и греческом и благодаря этому развиваться.
Как видим, парадоксальным образом, первый изъян в развитии русской культуры, с которым автор связывает предпосылки рождения «беспочвенной», «отчужденной от народа» интеллигенции – это отсутствие такой «отчужденной», т.е. «греческой (латинской) интеллигенции» на заре русской христианской истории. Так, в истоке неплодородности собственной почвы обнаруживается как раз «отрыв» от чужой, в данном случае «классической», традиции.
Далее, представляя поначалу дело Петра как денационализацию народной души, как раскол нации и культуры на два народа и две культуры в результате столкновения «несовместимых» между собой России и Западa автор заключает все это панегириком Петру: на берегах Невы расцвел необыкновенный цветок, было расковано «пленное русское слово», была снята печать «с уст православия». Какая же тут «несовместимость»?! Более того, он дает и обобщающие формулы, характеризуя эту деятельность как «коренившуюся в исторической почве и одновременно в потребностях исторического дня». «…Русский гений впервые вышел на пространства всемирной истории и с какой силой и правом утвердил свое место в мире!»[1072], – восклицает автор.
Школа европейского гуманизма, которую с таким блестящим успехом проходила дворянская Россия, была чужой «силою обстоятельств» (если воспользоваться выражением Пушкина), но не была чуждой по сути – как питавшаяся из того же христианского источника, что и русская православная традиция. В подтверждение этой мысли можно призвать на помощь С.Н. Булгакова, писавшего в «Вехах»: «Западноевропейская культура имеет религиозные корни, по крайней мере, наполовину, и построена на религиозном фундаменте, заложенном Средневековьем и реформацией»[1073]. Другое дело – враждебные основам жизни форсированные, насильственные методы Петрова кнута, грубая и ненужная ломка народного быта… Обе формы «беспочвенности» наличествуют в тексте, но Федотов не различает их в подытоживающем резюме.
Давая глубокий исторический обзор, Федотов, к сожалению, применяет эти два разных подхода к оценке одного и того же цивилизаторского предприятия Петра и законной его наследницы, интеллигенции, которая, по словам же автора, сразу устремилась к просвещению, к распространению в России европейской образованности. Одни и те же установки расцениваются в статье в одном случае как отвечающие коренным потребностям страны, в другом – в качестве беспочвенных, сбивающих ее с пути. На протяжении всего очерка автор колеблется в том, как все-таки квалифицировать ветер с Запада: по формальному принципу – из чужеземья, или по содержательному критерию – по тому, что он несет с собой?
Федотов захватил слишком большой отрезок истории для того единого толкования предмета, которое здесь дано. Дело в том, что за два своих века интеллигенция претерпела разительную мутацию. На первой стадии, до ощутимого проникновения в страну в середине XIX века идей французского утопического, а затем и «научного» социализма, интеллигент, если и был беспочвенным, то больше по положению («силою обстоятельств»), а не по составу своих идей. Конечно, Пушкин в записке «О народном воспитании» уже в 1826 году с горечью замечает, что в качестве побочных следствий скоропалительного знакомства с вершками западной мысли молодые люди в России по недостатку просвещения и «основательных познаний и без всяких положительных правил» впадают в «мечтательные крайности» и «преступные заблуждения»; появляются «тайные общества, заговоры, замыслы более или менее кровавые и безумные»[1074]. И все-таки декабристы, как справедливо считает и Федотов, еще не интеллигенты; это «люди службы и дела». Их выступление на Сенатской площади есть попытка военного переворота в пределах той же системы, – что не несет в себе ничего специфически интеллигентского. Федотов даже особо подчеркивает почвенность декабристских идей, когда предостерегает от обыденного взгляда на их неудачу как на свидетельство утопичности их предприятия. Он настаивает на не меньшей реалистичности чаемой ими «либерально-дворянской власти», чем существовавшей тогда «реакционно-дворянской». Теперь подобное предостережение стало еще уместнее, так как историческим детерминизмом («история не имеет сослагательного наклонения») охвачено не только обыденное сознание, которое имел в виду автор, но и сознание широкого круга политологов, публицистов, зарубежных, советских и постсоветских, во что бы то ни стало стремящихся доказать, что пути либерализма были России заказаны и что она является неотвратимо «авторитарным государством». Историк Федотов убежден в обратном – в том, что против подобного, фатального «понимания говорит весь опыт восемнадцатого века», а из дальнейших его рассуждений выясняется, что и – девятнадцатого и двадцатого. Причем ключ к антилиберальному поведению русской монархии того времени автор видит не в российском исключительности, а в подражании изжившему себя «европейскому абсолютизму».
Но вернемся к декабристам. От них Федотов, вслед за авторами «Вех», ведет зарождение русской интеллигенции (хотя роковой этот момент в российской истории Струве, например, относит на столетие назад, приурочивая его к 1730 году, когда Анна Иоанновна победила «верховников» с их требованиями дворянских вольностей). Декабристы – еще не интеллигенты, но они сделали очевидным раскол между государством и его высшим, образованным дворянским сословием.
Если Петр прорубил окно для цивилизации России, то он не изменил ее структуры; придавая самодержавным формам черты политического абсолютизма, он задал импульс для нового движения умов, но не дал ему выхода, не предоставил законного статуса, а, напротив, невольно создал предпосылки для некоего альтернативного, теневого кабинета. Не признанная достойным советчиком власти мыслящая часть общества образовала самодеятельный форум с богатым спектром мнений. Но в этом внегосударственном, официально безвластном парламенте вовсе не обязательно должны были звучать нереалистические, фантастические, короче говоря, «беспочвенные» речи. Туда входил, к примеру, и автор «Дневника писателя», чувствовавший себя ответственным перед соотечественниками и пытавшийся вдохновить Россию движением отнюдь не по утопическому пути. До Достоевского в таком же положении оказывался Пушкин. Ни Флоберу, ни Золя не было надобности пролагать пути Франции, над этим бились свободно рекрутируемая из мыслящего класса политическая элита. Русская же интеллигенция – побочный продукт государственной системы, не предусматривающей отбора гражданских умов для решения российских задач. Меж тем положение это – отсутствие практического выхода для деятельной мысли, сдерживание ее на уровне говорения, независимо от характера идей, было взрывчато само по себе. И все это только усугублялось в стране, где интеллектуальное развитие достигло высочайшего уровня.
Поначалу главный корпус развиваемых интеллектуалами мыслей оставался в духе инициатив Петра: просвещение России, включая приобщение, конечно, не только к научным достижениям цивилизации, но и к передовым принципам политического правления. Таковые принципы могли быть в разной степени своевременны, но, как мы убедились, беспочвенным петровское наследие не назовешь, так же как не назовешь непосредственно послепетровскую интеллигенцию боевым «орденом», сплоченным в своей оторванности от подлинных национальных и государственных задач.
Так откуда и когда взялась пресловутая идейная беспочвенность?
Проницательно описывая феномен, Федотов все же не обозначает момента
