в состоянии спокойно переносить горе, плакал как ребенок. Уже сидя в тюрьме, он потерял сына и, в конце концов, был расстрелян на Лисьем Носу, по дороге в Кронштадт.
Однажды, выйдя на прогулку, я неожиданно встретился со своим шофером Базером, который выглядел ужасно, был удручен, очень похудел, осунулся и от слабости едва держался на ногах. На мой вопрос, о чем он говорил на допросе, Базер ответил, что никакого допроса не было, что Шатов только сказал ему, что я во всем сознался и что «сознавайтесь и вы скорее, этим спасете свою жизнь»!
С этого дня, я каждый раз отдавал Базеру лошадиное мясо из супа, которое я есть не мог.
К концу августа в предвариловке скопилась такая масса арестованных, что явилась настоятельная необходимость ее разгрузить. Случай к этому вскоре представился.
Студент Каннегисер, выстрелом из револьвера прямо в глаз, убил грозу Петрограда, председателя Чрезвычайной следственной комиссии, еврея Урицкого. На следующий день коммунистическая толпа черни вышла на улицы Петрограда, неся красные плакаты и требуя, в возмездие за убийство Урицкого, расстрела пяти тысяч заложников.
Началась вакханалия — безумный и бесшабашный разгул красного террора. Повсюду шли поголовные обыски и аресты. К нам в тюрьму стали поступать все новые и новые жертвы, среди которых было много женщин и детей четырнадцати-пятнадцати лет; были даже семидесятилетние старушки. Начиная с первого сентября расстрелы производились каждую ночь. В два-три часа ночи из каждой камеры по жребию брали несколько человек и увозили их в панцерном автомобиле на Лисий Нос[1358], где всех расстреливали. Особенно страшными были две первые ночи после убийства Урицкого, когда было схвачено и расстреляно более шести тысяч человек, преимущественно — офицеров[1359].
В первую ночь, когда мы об убийстве Урицкого и красном терроре еще ничего не знали, к нам в камеру пришел комиссар тюрьмы и приказал рядом со мной лежащему учителю одеться и следовать за ним, якобы — для освобождения. Каждый арестованный, как это практиковалось при выходе на свободу кого-либо из них, написал записочку своим близким. Я такой записки учителю не дал, ибо не верил в его освобождение. Многие завидовали учителю, потому что не находили объяснения тому, что выбрали его, а не кого-либо другого.
Учитель, молодой человек двадцати восьми лет, от неожиданности и радости — плакал. Ему хотелось поскорее увидеть свою жену и детей. В эту ночь из нашей тюрьмы взяли восемьдесят человек, — нам только казалось странным, почему их освобождали не днем, а ночью.
На следующий день мы узнали, что все вызванные для освобождения были посажены в панцерные автомобили и отвезены на пристань, находящуюся на берегу Невы. Там их погрузили на пароход и отвезли на Лисий Нос, где всех расстреляли.
Каждое утро перед нашей тюрьмой собирались красные манифестанты и требовали все новых и новых жертв. Каждую ночь, в два часа, в тюрьме начинался гул и шум, это забирали новых людей на расстрел. Никто не спал, каждый ждал своей очереди. Некоторые покорно шли на расстрел, но многие сопротивлялись. Сопротивлявшихся сначала били до полусмерти, а затем приканчивали штыками. Днем во все камеры приносили официальные листовки, сообщавшие имена всех расстрелянных лиц. Всего в августе было расстреляно более десяти тысяч человек[1360].
Через неделю предвариловка сильно разгрузилась. Выходя на прогулку, я не встречал больше многих и многих людей, в том числе и моего шофера Базера, бесследно исчезнувшего с моего горизонта.
В начале сентября в нашу камеру, около пяти часов дня, вошел помощник комиссара и приказал одеться мне и капитану Армадерову.
— На допрос в чека, — коротко отрезал комиссар, пристально рассматривая меня с ног до головы. — Вещи взять с собой.
Записок для родственников на этот раз нам никто не дал. На нас смотрели с сожалением, и каждый остававшийся думал: «Куда их ведут? На свободу или на расстрел?»
Утешало нас то обстоятельство, что нас, вызванных из разных камер, было пять человек, а сопровождал нас только один часовой и у него не было ни винтовки, ни револьвера. К тому же нас везли не в автомобиле, а в трамвае. Каждому из нас представлялся прекрасный случай бежать, но какая-то неведомая сила нас удерживала, и мы покорно вошли в трамвай, веря, что будем освобождены.
Снова в «Чека»
Прибыв в «Чека», я снова был помещен в мою прежнюю «квартиру» — в темный коридор. Нового ничего не было. Арестованных было очень много, и среди них комиссар-провокатор, посаженный в тюрьму за освобождение другого заключенного за взятку. Комиссар не унывал и, зная общий порядок, надеялся за такую же взятку получить свободу.
На третий день меня вызвали на допрос к следователю Борщевскому[1361]. Допрос был легкий. Следователь задал мне несколько вопросов о моей прежней службе и причине ареста. О том, что я был арестован Шатовым, я, конечно, умолчал. Борщевский был любезен и тут же написал мне ордер на освобождение.
Получив ордер, я направился в камеру, чтобы взять свои вещи, как вдруг открылась другая дверь, и в комнату вошел Шатов. Увидев меня, он подошел к Борщевскому и сказал, что я нахожусь на особом счету и освобождению не подлежу. Борщевский пожал плечами и, взяв у меня ордер, сказал:
— Я очень сожалею, но помочь вам ничем не могу. Вы находитесь в распоряжении Шатова, и только он один может дать вам свободу.
Подавленный и разочарованный, я вернулся в свой темный коридор. Итак, злой гений Шатов снова оказался на моей дороге.
На следующий день Галкин объявил список тридцати человек, подлежащих отправке в Петропавловскую крепость. Увы! Моя фамилия была в списке этих несчастных. Шатов вместо освобождения слал меня в Петропавловскую крепость.
Около пяти часов вечера нас выстроили по четыре человека в ряд и повели в крепость. Я знал, что в крепости всякое сношение с внешним миром автоматически прерывалось. Поэтому я написал открытку жене и бросил ее прямо на мостовую, в надежде, что кто-либо из добрых людей ее поднимет и бросит в почтовый ящик. В открытке отдельно синим карандашом я написал, что прошу доставить ее жене, на Фонтанку, 16. Однако свирепый конвоир мои манипуляции увидел, ударил меня прикладом винтовки по спине и, заставив меня поднять открытку, отобрал ее и порвал на мелкие кусочки. Таким образом, исчезла всякая надежда сообщить жене мой новый адрес.
А это было чрезвычайно важно, так как Петропавловская крепость являлась последним жизненным этапом арестованного. Только чудо могло вырвать на свободу туда попавшую жертву.
Одна женщина, видевшая
