доносить о своих господах.
Поэтому, приехав домой, я сказал камердинеру, что после ванны лягу спать и прошу меня не беспокоить до десяти часов утра. На самом же деле, когда все успокоилось в доме, я в десять часов вечера, взяв с собою два небольших чемодана с бельем и необходимым платьем, крадучись, вместе с женой и детьми четырех и десяти лет[1382], вышел на улицу. Никто нас не видел. Взяв извозчика, мы отправились на Николаевский вокзал.
Вокзал был переполнен «товарищами». Такая масса была солдат и штатских, что яблоку упасть было негде. Я предъявил комиссару телеграмму с приказом Троцкого и, назвавшись начальником штаба Восточного фронта, потребовал, чтобы в ближайшем поезде дали место мне и моей семье. Комиссар ответил, что мне он место даст, но семье — не может, так как имеет строгий приказ никому из частных лиц проездных билетов не давать.
— Товарищ комиссар, — сказал я, — вы играете своей головой: перед вами приказ Троцкого, а он шутить не любит. Вы прекрасно знаете, что неисполнение приказа в военное время карается расстрелом.
Мои слова возымели действие. Комиссар без всякой оговорки приказал отвести мне купе в поезде экспресс, идущем в Москву.
Но ехать по главному пути, да еще в поезде экспресс было не только опасно, но и безрассудно: Шатов легко мог меня найти и снова арестовать. Поэтому, получив разрешение и пропуск от комиссара, я сел не в экспресс, идущий на Москву, а в товарный поезд, так называемый «Максимка». В вагоне было холодно. Скамеек никаких не было, — располагались прямо на полу. Пассажиры были самые разнообразные, большинство — солдаты, рабочие и простой люд. Интеллигентной публики не было.
Вздремнув немного и проснувшись, я услышал такой разговор «товарищей», предполагавших, что все мы спим:
— А что, ребята, — рассуждал один из солдат, более разбитной, — ведь с нами едет буржуй. Женка его, хоть и одета крестьянкой, но руки у нее очень белые, а пальцы тонкие. Ребятишки тоже не похожи на наших крестьянских детей… Не заявить ли нам комиссару?!
Этот разговор заставил меня высадиться из поезда на первой же станции. Увидев небольшую деревушку, я решил переждать в ней несколько дней. После продолжительной голодовки в тюрьмах я был сильно истощен и нуждался в подкреплении, а в деревнях было всего много: хлеба, масла, яиц и молока.
В деревне я назвался красным. Однако на второй день после нашего приезда ко мне пришел один добрый мужик и сказал, что здешняя коммунистическая ячейка усомнилась в том, что я — красный, и запросила Петроград.
Это было в десять часов вечера. Я немедленно разбудил спавших детей и, не теряя времени, мы отправились пешком на станцию, до которой нужно было идти три версты. Из предосторожности мы с проводником пошли по побочной дороге, по болоту, лесом. Ночь была темная, но у нас был электрический фонарик.
С целью замести следы мы поехали сначала в направлении на Оршу, но, проехав две станции, слезли с поезда и сели в другой, идущий на Петроград.
Мне было важно точно узнать, будет ли меня искать Шатов, а также я надеялся достать денег, которых у меня при себе было недостаточно. Откровенно говоря, я был в таком положении, что точно не знал, что мне делать и какие поступки окажутся благоразумными, я метался из стороны в сторону. Выброшенный злой судьбой из привычной жизненной колеи, я оказался одиноким, был жалок и беспомощен. Куда бы я ни ткнулся, всюду встречал опасность и препятствия. Вся наша семья чувствовала себя, как затравленные звери.
Вернувшись в Петроград утром, в девять часов, я первым делом позвонил на мою квартиру на Фонтанке, 16. Если там было все благополучно, я решил туда вернуться: в Петрограде у меня было еще много вещей, которые я мог бы продать, а частью взять с собой.
В квартире оставалась деревенская девушка лет семнадцати, которая нянчила нашего четырехлетнего сына Бориса. На мой телефонный запрос девушка ответила, что там все тихо и спокойно:
— Только в тот вечер, когда вы уехали, в час ночи приезжали солдаты с ружьями и какой-то господин в штатском спрашивал вас. Прождав ночь, они утром уехали…
Мне стало ясно, что Шатов не успокоился и продолжал преследование; он шел по горячим следам. Тогда я решил прямо с вокзала ехать к знакомому купцу в Апраксинском рынке, у которого в свое время я оставил некоторые ценные вещи. Теперь я хотел взять что возможно с собой и окончательно исчезнуть из Петрограда.
Поднявшись на второй этаж, я позвонил. Дверь открыл сам купец-хозяин. Я сразу заметил, что он очень растерялся, по-видимому, старался что-то сообразить. По всей вероятности, я оказался для него незваным и нежелательным гостем. Он провел меня в гостиную и предложил сесть.
— Извините меня, — сказал он, — я отлучусь на пять минут, я должен кончить разговор с одним посетителем.
Я был запуган и затравлен и потому стал подозрительным. Поведение купца показалось мне странным. Чуть приоткрыв дверь, в которую вышел купец, я увидел, что он говорит по телефону, и, насторожившись, услышал:
— Тот, кого вы хотели видеть, находится здесь. Приезжайте скорее…
Я понял, что попал в западню. Каким подлецом оказался этот, хорошо мне знакомый, купец!
Не подождав конца разговора, я опрометью бросился бежать вниз по лестнице, перебежал на другую сторону улицы и спрятался в подъезде одного из домов. Прошло всего восемь-десять минут, как приехал Шатов, после отъезда которого я еще около часу провел в подъезде, боясь выйти на улицу. Тут только я вспомнил, что один из заключенных дал мне письмо и слезно просил передать его матери. Она жила как раз недалеко от Апраксина рынка. Я пошел туда отдать письмо и просить разрешения дождаться темноты, а затем отправиться на вокзал, где ждала меня семья. Но не успел я передать письмо, как она замахала руками:
— Уходите отсюда как можно скорее. Вас ищет Чека. Вчера сам Шатов приезжал сюда, и я слышала, как он сказал дворнику, что вы должны принести сюда письмо, и приказал ему вас задержать и немедленно сообщить в Чека.
К моему великому счастью, дворника не было дома. Быстро и незаметно я выскочил на улицу. Это было удивительно, на какую недосягаемую высоту была поставлена большевистская контрразведка и слежка! Ведь с матерью человека, который передал письмо, я даже не был знаком, значит, остается предположить, что в камере находился не вызывавший подозрений провокатор, которому сын и рассказал об отправленном со мною письме.
Очутившись снова на
