мучения!
Проснувшись однажды утром, мы, поразмявшись, обратили внимание на странную позу нашего товарища — чиновника одного из министерств. Он сидел спокойно, безмолвно и неподвижно на своем месте, как-то странно вытянув ноги и немного сгорбившись. Лицо его было синеватого цвета. Он был мертв. Всмотревшись ближе, мы увидели, что бедняга, не выдержав ужасных условий, повесился на ремне от брюк, закрепив его на спинке кровати.
В конце сентября в бастион неожиданно приехали германский и украинский консулы. Они осмотрели камеры, но только снаружи. И все же по равелину прошел слух, что украинцы и немцы будут освобождены.
Действительно, между Германией и Советским Союзом[1373] произошел конфликт: Германия протестовала против незаконных арестов некоторых видных украинцев и немцев и в ответ арестовала коммунистов в Берлине.
После долгих переговоров было заключено соглашение и решено обменяться арестованными.
В это же время, к моей радости, сменили караул, и злополучный фельдфебель исчез. Большой суммой денег мне удалось подкупить одного из сторожей тюрьмы, и он обещал доставить письмо моей жене. В этом письме я просил жену пойти к украинскому консулу и достать для меня украинский паспорт. Дело удалось блестяще.
В том месте моего послужного списка, где было написано, что я происхожу из потомственных дворян Петроградской губернии, слово «Петроградской» было искусно заменено «Полтавской», то есть украинской губернией. Так легко я сделался украинцем!
Вскоре в крепость приехала сестра милосердия и привезла мне съестную посылку, в которой были: сахар, сухари, мыло.
На следующий день в камеру явился комиссар крепости и, вызвав меня, спросил:
— Вы украинец?
— Да, — ответил я.
— Вы родились в Полтавской губернии?
— Да, — ответил я, — там живут все мои родственники.
— В таком случае, одевайтесь. Вас требует на допрос Чека.
Если бы комиссар спросил меня, в какой губернии я родился, то я не знал бы, что ему ответить, так как о замене Петроградской губернии Полтавской в моем послужном списке я тогда еще не знал и, что называется, — засыпался бы. Но этого, слава Богу, не случилось, за что я горячо благодарю свою судьбу.
На этот раз, — как необыкновенное исключение в жизни крепости, — я был отправлен на допрос один и лишь с одним часовым.
Но в этот же день моего вызова в Чека все остальные арестованные, сидевшие в камере № 20, все двадцать человек, были уведены по таинственному ходу коридора и были ликвидированы. В числе расстрелянных были: генерал Рейнбот[1374], два генерала Генерального штаба и один гвардейский полковник.
На освободившиеся места в камере смертников из разных камер снова набрали двадцать человек и поместили в камеру № 20. Из них на долю той камеры, в которой сидел я, пришлось восемь человек.
В третий раз в «Чека»
Прибыв в «Чека» в третий раз — на этот раз последний, — я попал в общую камеру и даже получил кровать. Мое дело было передано по ошибке следователю Смирнову, очень симпатичному и доброжелательному молодому человеку. Допрос был легким. Я понял из его слов, что моя новая Родина — Украина — сыграла в моей судьбе большую роль.
Между тем и жена моя не бездействовала, а прилагала все усилия, чтобы меня спасти. Пользуясь тем, что мои автомобили обслуживали городскую управу, она обратилась за содействием к городскому голове, видному коммунисту Калинину, уже тогда имевшему большой вес и популярность. Последний сделал запрос председателю Чека Бокию[1375], и мое дело было ускорено. Однако только благодаря внезапному отъезду Шатова на какой-то съезд в Москву мое дело приняло благоприятный оборот.
Так как центр тяжести обвинения был основан на ограблении Петергофской почты, то следователь Смирнов предложил жене достать документ, доказывающий мое алиби. Благодаря энергии жены, такой пропуск, удостоверяющий, что я в день ограбления почты находился далеко от места преступления, был найден. Смирнов был удовлетворен.
Что же касается предъявленного мне обвинения в контрреволюционной деятельности и поддержке конспиративной связи при помощи моих автомобилей, то это было известно только Шатову, который в это время был в Москве.
26 октября[1376] 1918 года был подписан мандат о моем освобождении; подписали его председатель Чека Бокий[1377] и все члены президиума, за исключением отсутствующего Шатова. Однако освобождение было условным: все отобранные у меня документы, в том числе и удостоверение личности, я должен был оставить в Чека и прийти за ними на следующий день по приезде Шатова из Москвы. В Чека рассчитывали, что без удостоверения личности я никуда сбежать не могу.
Но они ошиблись.
Еще за три недели до освобождения я воспользовался декретом о мобилизации офицеров Генерального штаба, объявленным большевиками в августе месяце[1378], и, при помощи жены, сообщил мой адрес в Москву. Через десять дней я получил из Москвы телеграмму за подписью начальника Генерального штаба, в которой было указано, что, по приказанию председателя Революционного совета Троцкого, я назначен начальником штаба Приволжского военного фронта, который (штаб) находился в городе Нижнем Новгороде. Вышеуказанная телеграмма с упоминанием имени Троцкого послужила мне прекрасным пропуском и документом, принимаемым всеми без всяких возражений
Бегство из Петрограда
28 октября[1379], в шесть часов вечера я был освобожден. Выйдя из тюрьмы на свободу, я опьянел от света и воздуха, и хотя был очень слабым и едва стоял на ногах от хронического недоедания, но радость свободы и чувства, обуревавшие меня, — трудно описать.
Просидев три с половиной месяца[1380] в разных тюрьмах без всякой вины и общаясь с арестованными, я многому научился. Я был очевидцем многих случаев, когда арестованных утром, для проформы, освобождали, а в тот же день ночью снова арестовывали. Такова была тактика большевиков, особенно часто применяемая к украинцам, ибо это позволяло сообщить консулу об освобождении такого-то числа, в таком-то часу покровительствуемого им заключенного, а ночью забрать его снова и уже отправить подальше, так сказать, «куда Макар телят гоняет».
Поэтому моей первой и ударной задачей было немедленно исчезнуть, скрыться из Петрограда.
После того как Шатов выгнал мою жену из нашей квартиры на Гороховой, 10, она переехала на Фонтанку, 16. Эту квартиру предложил мне миллионер Китроссер, сидевший со мной в тюрьме предварительного заключения, — он купил этот дом у графа Олсуфьева[1381], бежавшего за границу. Следивший за домом камердинер остался еще от прежнего хозяина — графа. Я его очень боялся, так как дворники и вообще прислуга, из страха быть расстрелянными, почти вся, без исключения, состояла на тайной службе у большевиков и играла роль шпионов: она должна была все точно и подробно
