два. Мария Пожога за недостатком улик была вскоре освобождена.
Оба раза, когда я входил в бастион, несмотря на то что в те дни я был очень далек от мысли, что буду сам сюда брошен в качестве обвиняемого, мною овладевала такая же жуть и такое же волнение, какие я испытывал и теперь.
Толстый слой пыли, лежащей повсюду: на портретах, стенах, мягком диване с поломанными пружинами, стоявшем в канцелярии, был показателем того, что здесь не жили. Могильная тишина и запах плесени тяжело отражались на психике и рождали желание как можно скорее выйти на свежий воздух из этой мертвящей атмосферы.
Бенсон из Трубецкого бастиона не вышел. Официально власти объявили, что он умер от туберкулеза легких. На самом же деле он был расстрелян.
Войдя в бастион, я сразу вспомнил его обстановку: вот длинный, узкий, давящий вас коридор, по одной стороне которого расположены одиночные камеры. От середины этого коридора, в виде буквы Т, отходил в сторону еще более узкий коридор, упирающийся в тупик, откуда двухстворчатая чугунная дверь вела в подвал бастиона. Там находился бетонный люк, спускавшийся прямо в Неву.
О том, что делалось в подвале, знали только те, кто туда входил и оттуда не возвращался. Веками сохранялась эта тайна.
Как раз против двери, ведущей в подвал, была так называемая смертная камера № 20. В ней сидели арестованные, приговоренные к смертной казни или кандидаты на такой приговор. Из этой камеры ночью можно было незаметно вывести смертника и, не ведя его по общему коридору, прямо отправить в подвал с бетонным люком. Для тюремных властей это было удобно.
В дни красного террора смертники бесшумно подходили к роковой двери и, войдя в нее под шум бушующих и пенящихся волн Невы, бесследно и навсегда исчезали. Трупы казненных по особым каналам доставлялись в общий подводный канал и… ужасное деяние погребалось навеки.
При распределении арестованных, я, к своему ужасу, попал в камеру, что была рядом с камерой № 20. Это был очень плохой признак, ибо за неимением места в смертной камере арестованные, приговоренные к смерти, помещались в камеры, смежные с ней.
Наша камера имела четыре метра в длину и два с половиной — в ширину. В углу находилась испорченная уборная, из унитаза которой содержимое выливалось на пол. Вверху, у самого потолка, было небольшое (четверть квадратного метра) окно с двойными железными решетками, покрытыми густой проволочной сеткой. Даже в самый яркий солнечный день нельзя было узнать ни состояния погоды, ни времени дня, до того было в камере мрачно и темно. В камеру вела тяжелая дубовая дверь с микроскопическим окошечком для передачи пищи. Камера имела низкий сводчатый потолок и такие же стены. Посередине комнаты стояли единственная железная кровать и железный столик, вделанные в бетон. В мирное время камера была рассчитана на одного человека, а в наше время здесь помещалось двадцать человек, так как бастион был до отказа набит «важными» арестованными.
Всякая возможность побега отсюда была исключена. Камера была настолько узка, что ноги спавших заключенных (по десять человек головами к каждой стене) переплетались. Спали на голом бетонном полу: ни тюфяков, ни подушек, ни одеял не было, не было и никакой соломы для подстилки. Всюду была страшная грязь, никакой уборки не делали, да и нечем было даже подмести пол. Насекомые и клопы бесцеремонно ползали повсюду.
Один из арестованных назывался «старостой»; он спал на единственной железной кровати, но тоже без тюфяка и подушки. Таким старостой у нас был полковник инженерных войск Лебедев[1371]. Он сидел в крепости уже полтора года и был похож на живой труп.
Рядом с уборной лежал один солдат, у которого от сырости и лежания на бетонном полу сделался паралич обеих ног. Уборная уже давно была неисправной, и этот несчастный человек постоянно был запачкан экскрементами.
Одним словом, если в «Чека» и предвариловке положение арестованного было ужасно, то здесь, в бастионе, оно было катастрофично и бесчеловечно.
Электричество зажигалось один раз в день, в семь часов вечера, и только на один час. Пищу давали один раз в день, в двенадцать часов ночи, и была она изо дня в день одна и та же: суп из снетков (микроскопических рыбок), умышленно не посоленный, чтобы мы не просили пить. Хлеба не давали вовсе. Пищу просовывали в маленькое окошечко, куда еле-еле могла пролезть чашка с супом. Давали четыре чашки, каждая на пять человек. Ели в полнейшей темноте.
Я был очевидцем того, как один из арестованных сошел с ума. Да и было с чего помешаться. Эта участь грозила каждому из нас.
В шесть часов утра давали горячую воду, по пять бутылок на двадцать человек. Никто не знал, для чего давали воду, так как чаю ни у кого не было, а мыться без таза, мыла и полотенца было невозможно.
Дубовая дверь камеры открывалась и закрывалась только тогда, когда вводили новую жертву или выносили покойника.
Я пробыл в Трубецком бастионе три недели. Не было ни одной ночи, когда бы над заключенными не издевались комиссар бастиона — еврей и его помощник — фельдфебель лейб-гвардии Семеновского полка. Последний ночью вызывал двух-трех человек и приказывал им готовиться к расстрелу. Арестованные нервничали, прощались с остающимися, молились перед смертью. Но ночь проходила, и смертников не трогали. Оказывается, и предупреждение, и требование были отсебятиной садиста-фельдфебеля. Ему доставляло большое удовольствие видеть нравственные мучения и страдания людей.
Но иногда, чтобы поддержать веру в действительную возможность расстрела, из камеры брали одного-двух человек и расстреливали их.
Однажды к нам вошел изверг-фельдфебель и заявил, что, по приказанию Чека, один из заключенных должен быть расстрелян.
— Бросьте жребий и выберите кандидата на расстрел, — сказал он.
— Жребий бросать не нужно, — проговорил кто-то, — я желаю быть расстрелянным…
Все с удивлением оглянулись и увидели, что это сказал поручик лейб-гвардии Преображенского полка, барон фон Таубе[1372]. Ему было всего двадцать два года.
Сколько мужества и решительности было у этого юноши, отчаявшегося жить и страдать и предпочетшего добровольную смерть жизни с красными палачами!
Мы стояли спокойно, понуря головы. Никто из нас не захотел умирать вместо поручика. К нашему большому счастью и удовлетворению, этот вызов оказался очередным трюком садиста-фельдфебеля, мучившего нас издевательствами.
К концу третьей недели я настолько ослабел, что едва держался на ногах. К тому же, благодаря лежанию на бетонном полу, у меня начались нестерпимые ревматические боли. Черные мысли бродили в моей голове. Положение становилось нестерпимым: уж лучше расстрел, чем такие невыносимые
