посмотрела на врача.
Тот развел руками, одновременно вытирая их о грязный, холщовый фартук: «Вдовы, сами
понимаете. За детьми некому присмотреть, вот они и сидят в палатах».
Мораг заглянула в одну из комнат - на дощатом полу копошились двое ребятишек. Худая
женщина, что полусидела, кашляя в постели, испуганно сказала: «Простите, доктор Робинс, они
совсем малыши…, А мать без памяти уже, не очнется».
-Мама, - прохныкала девочка. Мальчик, - лет шести, вытирая лицо рукавом заношенной рубашки,
шикнул на нее: «Тише!»
Мирьям улыбнулась: «Вы идите во двор, милые. Я спущусь, и мы с вами поиграем, хорошо?»
Дети тихо вышли. Мораг стало стыдно за свое шелковое платье, за бриллианты на шее, за
украшенную цветами шляпу.
-Надо потом чек выписать, - решила она. «Те деньги, что на базаре мы собрали - это на новую
смотровую комнату, на лекарства. Пусть еще сделают спальню для детей. Им же тут плохо, рядом
с больными».
Мораг подошла в тот угол, где лежала умирающая женщина. Присев на кровать, вытирая
холодный пот с бледного лба, Мирьям спросила: «Это то, что я думаю, доктор Робинс?»
Тот кивнул: «В бедных кварталах такое сплошь и рядом. Пятый случай за месяц. Ее сын нашел, она
отправила детей подаяние просить, а сама…- он не закончил. «Сообщница ее сбежала, конечно.
Все же уголовное преступление. Дети теперь на улице окажутся».
Мораг посмотрела на мертвенно-бледное лицо женщины. Она была темноволосой, красивой, но
сейчас закрытые глаза запали, синие губы не шевелились. Мирьям, взяв тонкое запястье,
послушала пульс: «Недолго осталось. Если бы эти женщины имели доступ к простейшим
средствам, доктор Робинс - такого бы не случилось».
-Продавать их - значит, потворствовать разврату, - врач сжал тонкие губы. «Как вы думаете, чем
занимаются все эти так называемые акушерки? Именно таким!»
-Слава Богу, что они есть,- неожиданно гневно сказал кто-то из больных. «Лучше так, чем
младенцев душить, или бросать в яму выгребную».
Робинс пробормотал себе что-то под нос и вышел.
Мирьям поднялась и кивнула дочери: «Там дети ждут».
Мальчик стоял посреди запыленного больничного двора, держа за руку плачущую сестру.
-Тебя как зовут? - Мирьям присела и погладила его по голове.
-Филип, - он поморгал глазами, сдерживая слезы. «А это Люси, ей три года. А мне шесть. Филип
Хардвик, - добавил мальчик. «Наш папа шкипером плавал, а потом ногу покалечил, и пить стал. Он
умер, как Люси еще года не было. У нас бабушка есть, в Линне, - мальчик подумал, - я помню.
Миссис Хардвик».
-Мы ее найдем, - ласково сказала Мирьям и велела дочери: «Подожди меня».
Вернувшись, она улыбнулась: «Вам освободили каморку, пока там поживете, а потом бабушка за
вами приедет, обещаю».
Голубые глаза мальчика обеспокоенно взглянули на нее: «А что с мамой, миссис? Так много крови
было, когда мы ее нашли, Люси испугалась, кричала…»
-Вы идите, - Мирьям вздохнула, - идите, милые. Завтра я поеду в Линн и найду вашу бабушку.
Хорошо? - она наклонилась и поцеловала каштановые, нечесаные кудри ребенка.
-На Теда похож, - поняла Мораг и проводила их глазами - маленьких, держащихся друг за друга.
Уже поднимаясь на Бикон-хилл, Мораг спросила у матери: «А если эта миссис Хардвик умерла
уже?»
-Поедут с нами на озера, - отмахнулась Мирьям, - пристрою у кого-нибудь из квакеров, они все
сирот призревают. Не по улицам же им болтаться, бедным.
-А что с той женщиной случилось, мама? - робко спросила Мораг, вдыхая спокойный, теплый запах
трав, что исходил от простого платья Мирьям.
-Ребенка ждала и решила от него избавиться, - грустно ответила та. «Вдова, куда ей третий рот. Это
спицами делают. Видно, акушерка ошиблась. Матку ей проткнула, и она кровью истекла».
Мораг похолодела. «Сироты, - подумала она. «Господи, да что же я сделать хочу? Тед сиротой
может остаться, без матери. Господи, помоги мне, но я не могу, не могу в этом признаться».
Они уже подходили к особняку, когда Мирьям, внезапно остановившись, обняла ее: «Ты иди,
милая, приляг. На тебе лица нет».
Мораг уткнулась лицом в мягкое плечо матери: «Спасибо».
В маленькой, бедной комнатке было тихо, рассветное солнце лежало на потертых половицах,
легкие занавески колыхал ветер с моря. Менева лежал, закинув смуглые руки за голову, глядя в
низкий, беленый потолок.
-Вот я и увидел второй океан, - улыбнулся он. «Канджи мне говорил, еще там, на западе - он такой
же огромный. И вправду. Белые люди умеют ходить по нему под парусами, как по озерам. А мы, -
он зевнул и потянулся за своей трубкой, - только на каноэ. На нем нельзя уплывать далеко».
Он вздохнул. Присев в постели, чиркнув кресалом, Менева вспомнил грохочущую, белую воду
горных рек. зелень лесов, чистый, прозрачный воздух на западе.
Все принимали его за вояжера, охотника с территорий, или из Канады. У него не было никаких
бумаг, но они и не понадобились - в Цинциннати Менева положил на отполированный прилавок
магазина Бирнбаума замшевый, туго набитый мешочек.
Хозяин поскреб в седой бороде. Поправив кипу, Бирнбаум закрыл дверь на засов. Он долго, с
лупой в руках, рассматривал и взвешивал золотой песок, а потом выдал Меневе пачку долларов и
вексель на предъявителя.
-Раз вы в Бостон собрались, - смешливо заметил Бирнбаум, размешивая сахар в стакане с чаем, -
придете к мистеру Эденбергу, он мой деловой партнер. Получите деньги, незачем такую сумму
через всю страну возить. И я вас могу, - он окинул Меневу пристальным взглядом, - одеть, как
положено там, на востоке. У меня хорошие ткани, есть даже английские, от «Клюге и Кроу».
-Я сначала в Вашингтон, - хмыкнул Менева, стоя посреди примерочной с поднятыми руками. «В
Вашингтон и Нью-Йорк».
-Передавайте привет моему родному городу, - рассмеялся Бирнбаум, вынув изо рта портновский
мел. «Я почти два десятка лет, как оттуда уехал».
В Вашингтоне Менева, стоя на берегу широкой реки, смотрел на обсаженные деревьями улицы, на
изящные колонны Белого дома, на толкотню людей, и вереницы экипажей. Потом был Нью-Йорк,
где он впервые увидел океан и паруса кораблей - белые, будто облака в летнем небе.
Менева тогда зашел в какую-то таверну. Заказав себе имбирного пива, - он не притрагивался к
спиртному, Канжди учил его, что нельзя осквернять душу краснокожего, - сев на мощеной
булыжниками набережной, он закрыл глаза. Чувствуя на лице тепло весеннего солнца, мужчина
долго думал.
Он и сейчас думал - о белых. «Они мощные, - сказал себе Менева, - очень мощные. У них порох,
пушки, у них знания. А у нас? У нас земля, - он почувствовал, что улыбается, - у нас цветы на
склонах гор, пение ручьев и горячие озера. Луки и кони, и наше бесстрашие».
-Надо уйти, - понял он. «Найти сестру, и увезти ее на запад. Потом Рыжая Лиса придет ко мне, я
верю. Я просто буду ее ждать. Будем жить там, куда белые не доберутся, в горах, в тишине...,
Растить детей. А воинам своим я так скажу - кто хочет, пусть идет со мной, кто хочет - пусть воюет с
белыми. Хотя, - он выбил трубку в глиняную пепельницу, - если белых не трогать, то и они нас не
тронут. Просто не заметят».
Менева поднялся. Тщательно умывшись, он расчесал свои темные волосы. На него здесь, на
востоке, не обращали внимания, - кожа его была лишь слегка смуглой, он был хорошо, даже
изысканно одет. В магазине Бирнбаума он купил себе простой, но элегантный серебряный
хронометр. Черный Волк, как и всякий индеец, считал время в переходах - они были разными в
прерии, или в горах, летом, или зимой. Он просто не смог устоять перед волшебством
двигающейся стрелки.
Бирнбаум продал ему учебник правописания и английской грамматики Уэбстера - в темно-синей
обложке. Сначала карандаш в сильных пальцах индейца наотрез отказывался выводить буквы, но
потом Менева вспомнил, что умеет не только стрелять, и стреноживать лошадей. Канджи научил
его лечить раны, и даже шить одежду.
-С иголкой же я справляюсь, - пробурчал он, сидя при свече в крохотной комнате постоялого двора
на окраине Цинциннати. «И с этим справлюсь».
Сейчас он уже бойко писал - некрасиво, но разборчиво.
Уже принимая свертки от Бирнбаума, Менева увидел в углу связку запыленных, растрепанных
книг. «На бумагу для обертки отложил, - махнул рукой торговец. «Поройтесь, что понравится -
можете бесплатно взять».
Он выбрал томик, на потрепанной обложке которого было вытиснено тусклым серебром:
«Лирические баллады».
Открыв его в почтовой карете, что катилась по дороге из Цинциннати на восток, Менева изумился -
он никогда еще не видел слов, которые сами складывались в песню. «Если записать то, что мне
