— Сколько там? — спросил у него Макарыч.
— Последняя минута пошла.
— Ну, с богом, — сказал Макарыч и перекрестился. — Щас пизданёт.
Тем временем Витька наконец совершенно обессилел и, съехав спиной по стенке трансформаторной будки, теперь сидел на земле, тихо воя и качая головой.
— Ты б от будки отполз, — сказал ему Петр. — Государственное имущество все ж таки.
Но Витька даже не шелохнулся. Так прошло еще полминуты.
— Все, — шмыгнул носом Петр, — десять секунд остаюсь. Девять. За ней восемь. Уже семь. Теперь шесть. Вот и пять. Скоро четыре…
Услышав этот косноязычный отсчет, Мовсар вздрогнул и закричал что было мочи:
— Там же начинка! Всех заденет!
Петр с Макарычем переглянулись.
— Лягай! — заорал Макарыч и бросился на землю. За ним поспешно попадали все остальные, включая Мовсара.
В ту же секунду раздался оглушительный взрыв. Мовсар почувствовал, как его обдала горячая волна воздуха, а па голову шлепнулась горсть мокрой земли. Уши заложило начисто. Зато алкоголь полностью выветрился. Словно его тоже выдуло взрывной волной. Он поднял голову и увидел, что от трансформаторной будки не осталось ничего. Пустое выжженное место. Об участи Витьки было бы даже глупо спрашивать: его, видимо, разметало на десятки метров. Кровь виднелась на стволах деревьев, на пожухлых листьях и на искореженных обломках трансформаторной будки. Мовсар тихо застонал. Потихоньку стал приходить в себя и остальной народ. Стали подниматься на ноги, озираться и трясти контуженными головами. Все, однако, были целы. Если не считать Кольки Прудникова, у которого была задета рука. Да и то несильно. Так, царапина. Последним встал Макарыч. Он неторопливо стряхнул с колен жирную землю, соскреб с небритой щеки прилипший березовый листок и посмотрел туда, где еще недавно была трансформаторная будка.
— Да… — сказал он после долгой паузы и почесал голову. — Жалко Витьку. Хороший был человек.
Мужики сочувственно закивали головами.
— Что верно, то верно, — сказал раненый Колька Прудников и даже вспомнил, как Витька помогал его корове телиться.
— Чего ж вы его взорвали, если он был такой хороший? — с плохо скрываемым раздражением спросил Мовсар.
Макарыч задумчиво сморкнулся одной ноздрей.
— Сам же видел. Дикий он совсем стал. Он бы среди нормальных людей и не выжил.
— Это да, — подтверждая горькую истину, кивнул Петр. — Совсем тут в лесу одичал. Он же почти год как из деревни ушел. Чисто в зверя тут превратился. Одна у него только дорога и была… Либо-либо, как говорится…
Мовсар хотел сказать что-то резкое, но не стал — кто знает, что им еще в голову взбредет.
— Похоронить бы надо, — заметил кто-то в толпе.
— Еще один умник, бляха-муха, — недовольно пробурчал Макарыч. — Как ты его теперича соберешь? Разъебошило Маугли нашего так, что теперь и с фонариком не найдешь.
На это возражения не последовало, и вопрос с похоронами отпал сам собой.
Немного потоптавшись, толпа побрела обратно домой. Бабы тихо охали и вздыхали. Мужики делились впечатлениями, иногда вяло переругивались.
— Знатно шарахнуло.
— Это да…
— Прям до неба.
— А ты видел? Ты ж мордой в траве лежал.
— Сам ты мордой в траве лежал. А я смотрел. И все видел.
— Да? И что же ты видел?
— Сам знаешь что… Взрыв — и на куски.
— В штаны ты на куски наложил, а не взрыв видел. Видельщик нашелся…
Мовсар не слушал эти разговоры, плелся позади всех и думал, не сбежать ли ему сейчас. Но не было ни сил, ни воли. Так и добрел со всеми до Кондрашина. Там выяснилось, что взорванная трансформаторная будка лишила электричества всю деревню.
— А все ваша бомба дурацкая! — отругала вернувшихся жена Петра Варя.
— Не рассчитали малец, — почесал затылок Макарыч. — Надо было Витьку к дереву привязать. Но я ж думал, он понимание проявит. Будет сидеть тихо. Кто ж знал, что он начнет скакать, как псих чокнутый?
— Это да, — согласился Петр. — Этого никто не ждал.
Варя с досадой махнула рукой. Кондрашинцы стали разбредаться по домам. Мовсару очень хотелось немедленно сделать ноги, но в доме Петра оставалась сумка с деньгами — денег было как-то жаль. К его удивлению, Петр не только не стал препятствовать его уходу, а даже вызвался проводить. Но Мовсар почему-то отказался.
— Ты лучше просто скажи, куда идти, а я дорогу найду.
— Да куда ни пойдешь, куда-то да выйдешь, — философски заметил Петр. — Земля — она круглая.
— Понятно, — покорно кивнул Мовсар.
— Ну, удачи, — пожал ему руку Петр. — Если что, не пропадай. Пиши, заходи.
Мовсар не стал ничего обещать.
Когда он вышел на улицу, уже смеркалось. Кондрашино стояло погруженное в полную темноту. Мовсар оглянулся на дом Петра и зашагал наугад куда-то в сторону заходящего солнца. Сначала просто шел обычным шагом, потом прибавил скорости. И наконец, когда деревня осталась далеко позади, побежал. Все быстрей и быстрей. Просто бежал, не чуя под собой ног. Как будто летел. Почему он бежит, он и сам не знал. Наверное, чтобы согреться. В голове надоедливой пластинкой крутилась песня, которую так самозабвенно пел водитель Леха, когда вез Мовсара в Кондрашино. Незаметно для себя Мовсар стал напевать запомнившиеся строчки песни, подлаживая их под ритм собственного бега, словно это была строевая песня:
— Они мне светят светом… больших далеких звезд… и вертятся планеты… твоих соленых слез… они мне светят светом больших далеких звезд, и вертятся планеты твоих соленых слез… и вертятся планеты твоих соленых слез…
К утру Мовсар наконец вышел к какой-то железнодорожной станции. Оттуда добрался до Павелецкого вокзала. Просидел весь день на вокзале, никуда не выходя и тревожно озираясь по сторонам — боялся, что его найдет Махмуд или, еще того хуже, Зелимхан. А вечером сел в поезд Москва — Грозный. И всю дорогу думал о том, что террориста из него не получилось. Правда, никакой горечи он от этого не испытывал. Разве что было жаль денег, которые теперь придется отдавать обратно. А еще думал о кондрашинцах. Но ничего конкретного. Просто вспоминал Макарыча, Петра и братьев Прудниковых. Последние, наверное, сейчас вытаскивают мотоцикл из речки. Или уже вытащили и теперь пытаются привести его в рабочее состояние. Или вытащили, починили и теперь пьют на радостях. А может, и того больше: вытащили, починили, выпили и уже снова утопили. Такой вариант тоже не исключался.
А свет в Кондрашине так и не починили. Сначала без электричества было туго, но постепенно народ как-то смирился с темнотой, как с неизбежным стихийным бедствием. По крайней мере, ни на следующий день, ни через день никто не стал никуда звонить, вызывать электриков. То ли было лень, то ли просто побоялись, что электрики обнаружат разорванное тело Витька. Так и стали жить без света.
ГЛЕБОВ-МЛАДШИЙ
В пятницу вечером Глебову-старшему стало плохо: заныло в груди, потом в плече, потом в спине. Вызвали скорую. Молодой врач, хмурый и сонный, обследовал больного, задумчиво поскреб щеку и несколько раз зевнул. Последний зевок вышел таким необъятным, что у бедняги свело челюсть, и он долго теребил подбородок, разевая рот и выпучив глаза, словно силился что-то разглядеть в полумраке комнаты. Все это время родственники, включая шестилетнего внука Глебова Ваньку, смотрели санитару в рот и ждали вердикт.
— Кажись, инфаркт, — выдавил наконец санитар и снова непроизвольно зевнул, но на сей раз как-то испуганно, можно даже сказать, аккуратно.
Глебова-старшего забрали в больницу, а наутро он умер.
Нельзя сказать, что его смерть стала такой уж неожиданностью или, как выразился кто-то из товарищей Глебова на похоронах, «громом среди ясного неба». Учитывая солидный возраст покойного (а восемьдесят четыре года — не шутка), к ее приходу мысленно приготовились нее родные и близкие Глебова, включая его самого. Но смерть всегда неожиданна, сколько к ней не готовься. К тому же Глебов, будучи от природы человеком терпеливым и тихим, редко жаловался на здоровье. При жизни такое поведение принималось как должное. После смерти, как это обычно бывает, оно обрело героические черты и даже превратилось в какой-то горький упрек, который родственники мысленно адресовали покойному, — мол, жаловался бы чаще, мы бы уж проследили, чтоб дело до инфаркта не дошло. Хотя в душе все прекрасно понимали, что бесконечные стариковские жалобы вызывают не столько желание проследить за здоровьем больного, сколько раздражение и классическое «когда же черт возьмет тебя». Так что даже этот упрек был явно с оттенком благодарности.
Сын Глебова Егор так и не успел проститься с отцом. Вины тут его, в общем, не было с пятницы на субботу его бригаду, как назло, поставили в ночную смену. И хотя по окончании смены он сразу помчался с заводской автобазы в больницу, но опоздал.
