Сын Глебова Егор так и не успел проститься с отцом. Вины тут его, в общем, не было с пятницы на субботу его бригаду, как назло, поставили в ночную смену. И хотя по окончании смены он сразу помчался с заводской автобазы в больницу, но опоздал.
Поминки были скромными и малолюдными: Егор с женой, дочкой и сыном, сосед по лестничной клетке, с которым Глебов-старший часто играл в шахматы, да два фронтовых товарища покойного. С ними покойный когда-то работал в одной бригаде. А после выхода на пенсию все трое частенько встречались, чтобы вспомнить былое, посетовать по поводу развала Советского Союза и поспорить о политике и ценах. Один из них, подняв рюмку с водкой, сказал, что Глебов-старший был автослесарем от бога и что приятно видеть, что и Егор пошел по стопам отца, как в свое время тот пошел по стопам своего отца, Егорова деда, который тоже был слесарем. Второй приятель посетовал, что Глебов-старший не дотянул до своего восьмидесятипятилетия всего каких-то два месяца. Все присутствующие как один принялись охать и качать головами. Егор тоже качнул головой, хотя не очень понял, что бы изменилось, если бы отец умер после восьмидесятипятилетия. Смерть после юбилейной даты не многим приятнее, чем до нее. Более того, в таких случаях она выглядит еще менее уместной — вот, мол, только-только юбилей справил и на тебе. Но Глебов-младший знал, что на похоронах принято говорить о преждевременности смерти, даже если речь идет о стодвадцатилетнем старике, переболевшим всеми болезнями мира.
Егор был поздним ребенком. Мать его умерла через два года после его рождения, а разница у них с отцом была аж в сорок пять лет. Если это как-то и сказалось на их отношениях, то скорее позитивно — отец никогда не давил на Егора, воспринимая его чуть ли не как внука, то есть нечто опосредованно родное, которое можно любить, но нельзя наказывать. Правда, тот факт, что Егор пошел по его стопам, не вызвал у него ни умиления, ни восторга. Отчасти потому что на заводе работало почти все мужское население их городка, так что «семейной преемственностью» здесь мог похвастаться каждый третий, если не каждый второй. Отчасти потому что так же равнодушно к его желанию остаться на автобазе при заводе отнесся и его отец, Егоров дед. Правда, он еще и добавил: «Ну и дурак». Видимо втайне надеясь, что сын уедет учиться и выбьется в люди.
В отличие от Глебова-старшего Глебов-младший все-таки предпринял попытку поступить в институт. Но быстро завалился на вступительных, вернулся домой, отработал пару лет в заводской автомастерской в бригаде отца и ушел служить в армию. Вернувшись, женился на соседской дочке Наташке, которую не то чтобы любил, но которая почему-то ждала его возвращения, хотя до армии между ними ничего не было. Ждала она верно, не изменяла, со случайными парнями не путалась, о чем регулярно и сообщала Егору в своих письмах в воинскую часть 45а Воронежской области. Письма эти, хоть и смущали Егора, но грели сердце, потому что в его роте больше никто подобных писем не получал. Сослуживцы завидовали Егору и часто, хлопнув по плечу, требовали пригласить на свадьбу, прибавляя, что когда невеста ждет, то и служба не в тягость. Егор сначала отнекивался, уверяя, что это вовсе не невеста, а просто знакомая, но поскольку объяснить, почему она ему пишет такие письма, не мог, то вскоре махнул рукой и сам поверил и свое неожиданное сватовство — раз пишет, значит, и вправду невеста. Особенно завидовал Глебову ефрейтор Горюнов, который от своей невесты получал письма совсем иного содержания: в них та подробно рассказывала, с кем и когда она изменяла Горюнову, после чего каялась и клялась, что это больше не повторится, и вообще она его любит. Горюнов отчаянно рвался в отпуск (который ему, в общем-то, полагался за отличную службу), но его не пускали, ибо стоило ему выпить, как он начинал кричать, что по приезде домой «убьет» свою невесту и всех «ейных кобелей». Эти «чистосердечные признания» сильно тревожили командира роты, который придумывал все новые и новые поводы не давать Горюнову отпуск. Когда же ему надоело напрягать фантазию, он сказал Горюнову без обиняков: «Вот дембельнешься, тогда режь, кого хочешь, хоть маму, хоть папу, хоть тетю с дядей. А пока я отвечаю за тебя, отпуска тебе не видать, как своих ушей». История эта закончилась печально, потому что, не дождавшись милости от начальства и получив очередное письмо с подробным описанием измены, Горюнов незадолго до дембеля ушел в самоволку, прихватив с собой автомат и пяток рожков с патронами (видимо, по числу спавших с его невестой). В родной деревне, однако, его уже ждали местные милиционеры. Горюнов был схвачен и отправлен обратно в часть, а оттуда под трибунал. Как выяснилось позже, письма писала не невеста Горюнова, а ее младшая сестра, тайно влюбленная в Горюнова. Впрочем, дела это не меняло, ибо все описанные в письмах измены действительно имели место. Можно даже сказать, что младшая сестра слегка приукрасила действительность, так как невеста вовсе не собиралась каяться и клясться в вечной любви. Более того, она и знать не знала, кто такой Горюнов и почему она вообще должна ему быть верной, если переспала с ним один раз во время прощальной пьянки перед отправкой того в армию. То, что он себе там возомнил, ее не интересовало.
На таком печальном фоне Глебов-младший с письмами от Наташки сильно выигрывал. И потому, вернувшись домой, твердо решил на ней жениться. Девушка, столь верно ждущая молодого солдата, который мало того, что не является ее женихом, а и вообще ее парнем, по мнению Глебова, заслуживала быть взятой в жены. Первой красавицей она не была, но ведь и Глебова с Аленом Делоном не путали.
Свадьбу сыграли скромную, но приличную. То есть без поножовщины. Если не считать небольшой ссоры, в результате которой армейский кореш Глебова потерял ухо. Его ему отрезал кухонным ножом впавший в белую горячку и умерший на следующий день после свадьбы сторож Гога. Гога был человеком неплохим. Правда, вспыльчивым. Даже чересчур. Так что в общем и целом его смерть никого не огорчила. В отличие от отрезанного уха, которое долго искали, но так и не нашли. Было подозрение, что оно случайно упало на тарелку к электрику Калугину, который его, видимо, и съел, поскольку всегда отличался прожорливой неразборчивостью в еде, особенно в нетрезвом виде. Но сам Калугин клялся, что ухо не ел, и даже демонстративно совал два пальца в рот, как бы приглашая окружающих самим изучить содержимое его желудка. Но его от этого безобразия удержали, сказав, что если надо будет, ему скорее живот вспорют, чем в блевотине его рыться будут.
Несмотря на потерянное ухо, армейский дружок зла ни на кого не держал и, уезжая, долго мял в своих объятиях Глебова и прижимался к груди последнего своей перебинтованной головой а-ля Ван Гог. Благодарил за приглашение и говорил, что свадьба удалась, что он давно так не веселился и что, слава богу, будет что вспомнить.
— Главное, чтоб было чем вспоминать, — пошутил Глебов, как бы намекая на то, что как бы на следующей свадьбе приятелю не отрезали целиком голову.
А после свадьбы начались будни, и все закрутилось, как и должно было закрутиться: будильник на семь утра, ежедневная работа на автобазе, дочка Анютка, покупка машины, получение квартиры, отпуск в Крыму, сын Ванька и так далее. День за днем, неделя за неделей, год за годом. Анюта училась в школе, Ванька учился ходить, Наташа полнела, Глебов-младший взрослел, Глебов-старший старел. Хотя казалось, что ничего не меняется. Что время застыло, свалявшись в какой-то неподвижный колтун из прошлого, настоящего и будущего. Еще вчера за прогулянный урок тебя ругала мама, а сегодня за то же ты ругаешь дочку. Еще вчера жизнь казалась конченной и бессмысленной, потому что девочка из параллельного класса отказалась с тобой пойти в кино, а сегодня ты отмахиваешься от вопросов о смысле бытия, как от надоедливой мухи. Еще вчера казалось, что жить ты будешь вечно, а сегодня ты знаешь, что так оно и будет, только время увековечит тебя не в юном возрасте, а вот в этом, нынешнем.
Время — хитрая штука. Оно оберегает наш мозг от своей скоротечности. Оно прячется от наших глаз, растворяясь в тысячах бытовых мелочей. А пойманное за хвост, выскальзывает из наших нерасторопных рук со смехом: ну что ты! какие перемены? Разве ты чем-то отличаешься от себя самого два часа назад? Или даже день назад? Или даже месяц? А?
Мы смущенно глядим на себя в зеркало изо дня в день и не видим никаких перемен. Хотя ведь точно знаем, что они есть! Не может не быть! Но, чертыхнувшись, живем дальше. И только когда попадется на глаза старая фотография или встретится бывший одноклассник, останавливаемся в недоумении: неужели и я старею? А потом что? Умру?! То есть как это? Был, был и нету? Да. Был, был и нету. И только блеснет на прощание своим русалочьим хвостом время и исчезнет навсегда. Правда, на самом деле оно никуда не исчезнет, потому что исчезнем мы. Оно-то как раз останется.
