На концерте, который на следующий день моряки давали в советском консульстве с приглашением членов Общества русских эмигрантов, было не протолкнуться. Оказались тут и Мария Гавриловна со своим неотлучным спутником, и Угрюмый.
– Слова Савинова, музыка народная, – объявил со сцены Алекандр Морозов, – «Вижу чудное приволье». Исполняет старшина Пётр Грудин.
…Это русские картины, Это родина моя!
– заливался Грудин, будто и не просидел больше месяца почти безвылазно в душных, прогорклых трюмах.
Слышу песни жаворонка,Слышу трели соловья.Это русская сторонка,Это родина моя!
Мария Гавриловна слушала как заворожённая, грустно улыбаясь и часто поднося к глазам свой вышитый платочек. А когда баритон Сергея Чаговца запел о волжском утёсе, потом о Ермаке, объятом думой, – слёзы покатились по её щекам безостановочно, и спутник, уже не пытаясь вернуть ей спокойствие, сам то и дело стал закусывать губу. Зал провожал каждого исполнителя щедрыми овациями. Чувствовалось, что для каждого из присутствующих это был не просто концерт, а долгожданное волнующее свидание – с родиной, с молодостью, с давними, полузабытыми мечтами. Угрюмый, однако, сидел непроницаемый.
– Вот гад! – шепнул Чаговец, углядев его сквозь просвет занавеса. – Чего ж пришёл, если зубами скрежещешь?
– Недобитый, наверное, – предположил Стребыкин.
– А теперь сюрприз, – внезапно заявил с подмостков Александр Морозов. – Вчера у командира нашей подводной лодки капитан-лейтенанта Братишко был день рождения. И мы решили посвятить ему песню – «Песню о братстве». Слова, можно сказать, народные, а музыка… В общем, музыку тоже подбирали вместе – вы её, конечно, знаете.
Они пели от души – Александр Морозов, Петр Грудин, Сергей Чаговец, Николай Фадеев да ещё два офицера: механик Донат Негашев и штурман Константин Тихонов. По лицу сидевшего в зале Братишко понятно было, что никто не выдал ему секрет заранее, – чувствовал он себя смущённо, но, вслушавшись, стал даже постукивать ногой в такт.
А песню, которая шла под мотив «Трёх танкистов», зал принимал очень даже душевно.
В день, когда мы приняли присягу,Мы внезапно поняли с тобой:Друг без друга мы теперь ни шагу —Вместе в строй, на камбуз или в бой.
Слов красивых попусту не тратя,Не уступим никакой беде.Моряки мы! Это значит – братья,Если не по крови – по судьбе.
Палубы, каюты и отсекиСтали нашим домом на года.Сквозь туманы в каждом человекеЗдесь душа прозрачна, как вода.
Не видать ни дна и ни покрышкиПожелать нам хочется себе.Командир у нас – и тот Братишко:Если не по крови – по судьбе.
Нам от шторма прятаться не надо:Побратимы – мы и корабли.Мы согреты материнским взглядомДаже в море на краю земли.
Этой ласки теплота и сила —Как награда высшая тебе.Ты одна нам матушка, Россия, —По любви, по крови, по судьбе.
Аплодисменты зала гремели так долго и настойчиво, что стало ясно: они адресованы не только исполнителям, но и имениннику. Братишко вынужден был встать и, с признательностью подняв руки к сцене, с поклоном обернулся к зрителям.
– Старинный матросский танец «Яблочко»! – звонко объявил Морозов. – Исполняет трио мотористов подводной лодки С-54. Аккомпанирует Сергей Колуканов.
Сергей нарочито вразвалочку вышел на середину сцены, враспашку развёл баян – и, заставляя вздрагивать дощатые подмостки, пошла из края в край ядрёная флотская пляска. То скрещиваясь в широком шаге, то с оттяжкой рассыпая дробь, то взвихривая клешами легкую пыль, моряки заставляли весь зал и хлопать в такт, и вскакивать, чуть не вторя движениям танца, и вскрикивать под залихватское «эх!», пока не разразился под крышей старого особняка всеобщий безудержный восторг, в котором слилось всё: и заразительная мощь музыки, и наслаждение пленительным мужеством танца, и радость видеть этих крепких парней, не растерявших в суровых походных буднях непобедимую радость жизни. А когда в завершение концерта раскрасневшиеся артисты встали плечом к плечу и запели гимн своей воюющей Родины Интернационал, то не одни лишь работники советского консульства или офицеры-подводники, а весь зал стоя слушал:
…Добьёмся мы освобожденьяСвоею собственной рукой!
– Это пропаганда! – вдогонку гимну раздались выкрики в зале. Один из них, как заметил Анатолий Стребыкин, принадлежал Угрюмому. Видно было, как под взглядами и репликами соседей он озирался, огрызался, снова вскрикивал какие-то недобрые слова, пока не растворился в расходившейся людской массе.
Тем временем Мария Гавриловна вместе со спутником нашла у сцены Братишко и стала его просить:
– Господин командир, позвольте мне принять у себя дома группу российских моряков. Я вас очень, очень прошу… Мне так… Я… Ну, пожалуйста! Хоть ненадолго…
– Дмитрий Константинович, я думаю, надо уважить землячку, – заметил Трипольский. – Надеюсь, ребята не подведут? – полувопросительно оглядел он сгрудившихся матросов.
В гости отправились вшестером: Нищенко, Нуждин, Стребыкин, Лемперт, Жигалов и Новиков. Мария Гавриловна со спутником жила недалеко, возле парка Кастлвуд, на углу Розвуд-авеню и Вествуд-стрит – моряки сумели прочесть незнакомые названия даже без помощи «полиглота» Нуждина.
– А что это у них всё «вуд» да «вуд»? – только полюбопытствовал Яков.
– Слушать надо на занятиях, а не спать! – не преминул укорить его Юрий. – Дома объясню!
– Сколько слёз я пролила, пока выучила эту речь! – рассказывала старушка, хлопоча у стола. – Бывало, пойдёшь куда – только на пальцах и объясняешься. Но жизнь всему научит, – вздохнула она. – я и бельё людям стирала, и кухаркой была, и детей нянчила. Только писать по-английски по-прежнему не могу. А вот сын наш младшенький – тот уже совсем американец, русского языка почти не помнит. Хоть и родился в Курской губернии.
– Так мы, бабушка, почти земляки с вами, – воскликнул Жигалов. – Орловский я!
Мария Гавриловна всплакнула и всё куталась, куталась в свой пуховый платок…
В небольшой кухоньке её, в углу, висела икона под льняным полотенцем с орнаментом.
– Память о России, – проговорила старушка. – Да ещё вот это… Она показала старый, обитый жестью расписной сундучок.
– С тем и помру, наверное, – не к месту улыбнулась она и снова утёрла глаза: – Вот привёл Господь перед смертью повидать русских людей…
Муж её, голубоглазый, с глубокими морщинами на длинноватом лице, оказался профессором университета с украинской фамилией Кавун. Он повёл гостей по винтовой лестнице на второй этаж, в свой кабинет, сплошь обставленный книжными шкафами.
– Располагайтесь, племя младое, незнакомое… Знаете, кому принадлежат эти слова? – поинтересовался как бы невзначай.
Стребыкин с товарищами потупились было в некоторой растерянности, но Морозов с Нуждиным не подкачали:
– Пушкин! – выпалили в один голос.
– Верно, – почему-то возрадовался старик. – А вот в этих креслах, где сидите вы…
Ребята враз заёрзали, ожидая новых великих имён. И почти не ошиблись:
– …сиживали Максим Горький, Владимир Маяковский, Ильф и Петров. Я, кстати, пишу сейчас воспоминания об этих встречах… Знаете, я бы очень хотел познакомить вас со своими студентами – жаль, времени у вас мало. Может быть, как закончится эта проклятая война… А то ведь некоторые из них думают, что вы – действительно красные. То есть – краснокожие!
И Кавун заклокотал слабеньким, хрипловатым смехом.
На прощание он пожал всем руки, а Морозову, с которым весь вечер проговорил о литературе, даже подарил трубку.
– А чего это у неё голова чёрта? – полюбопытствовал Александр Новиков, когда они вышли на улицу.
– Мефистофель это! – пояснил Морозов. – О нём писал великий Иоганн Вольфганг фон Гёте.
– Немец? – возмутился Новиков. – Да чтоб я одним духом с немцем дышал?!
– Не всякий немец – фашист. А книги Гёте Гитлер сжигал на уличных кострах, понял?
Неожиданно они услышали сзади взволнованный крик:
– Рашен! Рашен сейлорз!
К ним подбежала молодая женщина с пышной, сбившейся причёской.
– Сорри, простите… – заторопилась она объяснить своё появление на вечерней улице. – Вы так громко говорили… – смущённо улыбнулась. – Вы русские! А я из Владивостока – там мама в 19-м году вышла замуж за американского солдата… Она очень много рассказала… правильно я говорю – рассказала?
– Рассказывала, – поправил Нуждин.
