— Мне кажется, — сказала она, — что я немножко смущаюсь.
— Я тоже.
— Правда? Мне это приятно, Джек
Подошла официантка, и мы дружно сделали заказ:
рагу по-китайски
сладкое и острое.
Затем официантка спросила:
— Что будете пить?
— Мне еще бутылку кока-колы… Энн?
— Мне тоже кока-колы.
Когда она ушла, Энн сказала:
— Поняла, в чем дело. Твои глаза. Они белые.
— Белые?
— Нет, я хотела, сказать… чистые.
— Ладно, я знаю, что ты хотела сказать.
Молчание. Потом она сказала:
— Можно спросить… или лучше не надо?
— Я еще не привык, но валяй спрашивай.
— Трудно?
— Порядком.
Принесли еду, и мы оставили эту тему. Мне нравилось смотреть, как она ест. Она заметила, что я глазею на нее, и спросила:
— Что?
— Мне нравится смотреть, как ты ешь.
— Это хорошо, да?
— Я тоже так думаю.
После ресторана мы прошлись по набережной. Она взяла меня под руку. Один из самых любимых моих жестов. В конце набережной мы остановились, и она сказала:
— Сейчас мне нужно сходить на кладбище. Я хожу туда каждый день, а сегодня тем более — день такой замечательный. Я хочу рассказать о нем Саре.
— Я пойду с тобой.
— Правда пойдешь?
— Сочту за честь.
На Доминик-стрит мы поймали такси, и не успели мы усесться, как водитель сказал:
— Вы слышали, что случилось на площади?
— Это такой кошмар! — воскликнула Энн.
Я промолчал. Водитель, естественно, придерживался противоположного мнения.
— Всем осточертели полиция и суды. Люди по горло сыты этим.
Энн не могла промолчать:
— Вы что, одобряете то, что произошло?
— Послушайте, мэм, если бы видели, какие подонки собираются здесь по ночам, вы бы так не говорили.
— Но поджечь человека!
— Но ведь эти же щенки поджигали пьяниц. Даже полицейские в курсе.
— Все равно.
— Знаете, мадам, при всем моем к вам уважении, вы бы иначе заговорили, если бы что-нибудь случилось с вашим ребенком.
Рецепт воспитания поэта Столько невроза, сколько может
вынести ребенок. У. X. Оден
До могилы Сары мы шли молча. Она уже не держала меня под руку.
Мы, ирландцы, жалостливый народ. Я вполне мог бы без этого тогда обойтись.
Могила была в идеальном порядке. Простой деревянный крест с именем Сары. Вокруг лежат:
медвежата
лисята
конфеты
браслеты.
Все аккуратно разложено.
Энн пояснила:
— Ее друзья. Они все время ей что-нибудь приносят.
На меня это хуже всего подействовало. Я попросил:
— Энн, оставь ей розы.
Ее лицо просветлело.
— Правда, Джек, ты не против? Она обожает розы… обожала. Никак не привыкну к прошедшему времени. Как я могу говорить о ней в прошлом, это же ужасно! — Она осторожно положила розы и села около креста. — Я собираюсь вырезать на камне одно слово: ПОЭТ. И все. Ей так хотелось стать поэтом.
Я не знал толком, как положено себя вести на кладбище. Встать на колени? Тут я понял, что Энн разговаривает с дочерью. Тихие, еле слышные звуки, которые отзывались в самой глубине моей души.
Я попятился. Пошел по дорожке и едва не столкнулся с пожилой парой. Они сказали:
— Дивный день, верно?
Господи. Я все шел, пока не оказался у могилы своего отца. Сказал:
— Пап, я здесь случайно, но разве все мы не попадаем сюда случайно?
Я был явно не в себе. Видел бы меня Саттон! Он силком заставил бы меня выпить. На могиле стоял камень — это было хуже всего. Полный конец, больше никаких надежд. Простой крест лучше, он по крайней мере временный.
Подошла Энн:
— Твой отец?
Я кивнул.
— Ты его любил?
— Господи, очень.
— Какой он был?
— Знаешь, мне никогда не хотелось быть таким, как он, но я не возражал бы, если бы люди относились ко мне так же хорошо, как к нему.
— Где он работал?
— На железной дороге. В те времена это была совсем не плохая работа. Вечером, часов в девять, он надевал свою фуражку и шел выпить пива. Две кружки, не больше. Иногда он вообще никуда не ходил. Проверить, алкоголик ли, легко: можешь ограничиться двумя кружками или нет. Вот я, например, буду терпеть целую неделю, а потом выпью четырнадцать кружек в пятницу.
Она неуверенно улыбнулась.
Говорить пришлось мне.
— Когда я поступил в полицию, он ничего не сказал, только: «Смотри не спейся». Когда меня оттуда вышвырнули, сказал: «То, как тебя уволили, идет тебе больше, чем былые заслуги». Еще раньше, во время учебы в Темплеморе, один инструктор заявил: «Судя по всему Тейлор из тех, у кого яркое будущее позади». Еще тот шутник. Он сейчас советник премьер-министра, так что, можно считать, получил по заслугам. Мой отец обожал читать, всегда разглагольствовал по поводу силы печатного слова. После его смерти меня на улице остановил один мужик и сказал: «Твой отец был настоящий книгочей». Мне надо было выбить эти слова на камне. Ему понравилось бы. — На этом я выдохся. Но в голове вертелась еще пара мыслей, и я добавил: — У меня друг есть, Саттон. Он когда-то носил футболку с надписью:
ЕСЛИ ВЫСОКОМЕРИЕ — БОЖИЙ ДАР, ОСТЕРЕГАЙСЯ СВЯЩЕННОГО ГОРОДА
Энн не поняла и прямо сказала:
— Не понимаю.
— Ты и его не поймешь. Я и сам, наверное, его не понимаю.
Энн спросила, не хочу ли я зайти к ней домой, посмотреть, как она живет. Я ответил:
— Конечно.
Она жила в Ньюкасл-парк. Прямо рядом с больницей. От морга ведет проезд, он называется Путь к Мессе. Вряд ли я смог бы часто по нему ходить.
Дом оказался современным, светлым, чистым и удобным. Обжитым. Она сказала:
— Заварю чай.
Что и сделала. Она вернулась с подносом, на котором возвышалась куча бутербродов. Старомодных, настоящих, с хрустящим хлебом, толстым куском ветчины, маслом и помидором.
— Выглядит аппетитно, — заметил я.
— Я покупаю хлеб у Гриффина. Всегда свежий.
После второй чашки чая я сказал:
— Энн, мне надо с тобой поговорить.
— Ох, как зловеще звучит.
— Насчет расследования.
— Тебе нужны деньги? У меня есть еще.
— Сядь. Мне не нужны деньги. На меня тут… вроде с неба свалились, так что не волнуйся. Слушай, если я скажу, что человек, виновный в смерти Сары, умер, тебе этого будет достаточно?
— Что ты имеешь в виду? Действительно умер?
— Да.
Она встала:
— Но ведь никто не знает. Я что хочу сказать — все продолжают считать ее самоубийцей. Я не хочу, чтобы ее друзья и люди в школе так думали.
— Ладно.
— Ладно? Что это значит, Джек? Ты можешь доказать правду?
— Не знаю.
Это означало, что придется приняться за Плантера. Если бы она согласилась на мое предложение, я мог бы оставить его в покое.
Я так думаю.
Но Саттон точно не собирался снять его с крючка, так что, видимо, и у меня выбора не было.
У меня нет никаких моральных принципов, просто я живу с оголенными нервами. Фрэнсис Бэкон
Позже мы легли в постель. Я ужасно нервничал. Признался:
— Наверное, я никогда не занимался любовью на трезвую голову.
— Поверь мне, будет только лучше.
Она оказалась права.
Около полуночи я оделся, а Энн спросила:
— Может, останешься?
— Пока нет.
— Ладно. — Она вылезла из постели и исчезла. Через несколько минут что-то принесла. — Я хочу, чтобы ты на это взглянул.
— Хорошо.
— Это дневник Сары. — И протянула мне книжечку в розовом кожаном переплете.
Я отшатнулся:
— Господи, Энн, я не могу.
— Почему?
— Не могу читать дневник молодой девушки. Это нехорошо.
— Но почему? Ты сможешь понять, какая она… какая она была. Пожалуйста.
— Господи, мне совсем не хочется это делать.
Не мог же я ей сказать, что ничто не потащит меня к бутылке с такой силой, как это. Влезть в мысли молодой умершей девушки.
Энн все еще держала в руках дневник.
Я сказал:
— Попробую. Не обещаю, что смогу, но попытаюсь.
Она обняла меня, поцеловала в шею и прошептала:
— Спасибо, Джек.
По дороге домой мне казалось, что в моем кармане лежит бомба. Я подумал, не позвонить ли Кэти Б. и не попросить ли ее прочесть дневник. Но не мог же я вот так просто отдать его в чужие руки. Энн никогда не согласилась бы. Матерясь как последний биндюжник, я ускорил шаг и через десять минут был дома. Сунул розовую книжечку под кровать, чтобы не наткнуться на нее взглядом сразу же, как продеру глаза утром. О том, чтобы читать его ночью, не могло быть и речи.
