На следующий день, взбодренный прогулкой, я решил заняться своей рукой.
У меня был врач, но за годы пьянства я потерял с ним связь. Как-то я пошел к нему, надеясь получить сильные транквилизаторы, так он выгнал меня взашей.
Я даже не знал, жив ли он. Решил рискнуть.
Самый конец города. Харлей-стрит. Табличка все еще висит. Вошел, и молодая регистраторша спросила:
— Чем могу вам помочь?
— Я когда-то здесь лечился, но не уверен, что моя карточка сохранилась.
— Сейчас посмотрю.
Сохранилась.
Сестра просмотрела мою карточку и сказала:
— А, вы служите в полиции!
Господи, как же давно это было… Она взглянула на мою бороду, и я пробормотал:
— Это маскировка.
Она ни на секунду этому не поверила.
— Посмотрю, свободен ли доктор.
Он был свободен.
Он постарел, но с другой стороны — мы все постарели. Он заметил:
— Такое впечатление, что вы воевали.
— Так и есть.
Он полностью меня осмотрел и сказал:
— С пальцев можно будет снять гипс через пару недель. Нос так и останется. Как насчет спиртного?
— Завязал.
— Самое время. Они сейчас в полиции измеряют уровень алкоголя. Сколько за день. Я, наверное, человек старой закалки, я измеряю, сколько нужно, чтобы человек пошел служить в полицию.
Я не понял, хотел ли он пошутить или сказал всерьез, поэтому пропустил его разглагольствования мимо ушей. Отпуская меня, он сказал:
— Да благословит вас Господь!
Я не пошел в пивную, подумал: «Сегодня я вполне обойдусь без наставлений Шона».
У дома встретил Линду, которая заявила:
— Даю тебе две недели на поиски нового жилья.
Мне в голову пришло множество разнообразных ответов, но я решил ее смутить и воскликнул:
— Да благословит тебя Господь!
Я смотрел спортивную передачу по телевизору, когда зазвонил телефон. Энн.
— Привет, милая! — выдохнул я.
— Джек… тут произошел несчастный случай… ужасный.
— Что? С кем?
— С Шоном… Он умер.
— О Господи!
— Джек… Джек… я в больнице. Они привезли Шона сюда.
— Жди. Сейчас приду.
Я положил трубку. Затем сжал левую руку в кулак и ударил по стене. От боли в переломанных пальцах я заорал благим матом. Я ударил еще раза четыре или пять, потом сел на пол, обессиленный болью. Мне мешал жуткий вой, но я вскоре сообразил, что сам издаю его.
Энн ждала меня у входа в больницу. Она попыталась было обнять меня, но я отстранился. Она увидела мою руку:
— Что случилось?
— Я упал и… нет, я не пил.
— Я не про это…
Я взял ее руку правой рукой и сказал:
— Я знаю. Где он? Что случилось?
— Его сбила машина и уехала с места происшествия. Врачи сказали, он умер мгновенно.
— Откуда им знать?
На третьем этаже нас встретили врач и два полицейских. Врач осведомился:
— Вы родственник?
— Нет.
Они переглянулись.
Я спросил:
— Можно мне его увидеть?
Врач посмотрел на Энн:
— Не думаю, что это удачная мысль.
— Я вас знаю?
Он покачал головой, и я продолжил:
— Я так и думал, тогда откуда вам знать, удачная ли это мысль или нет?
Один из полицейских вмешался:
— Эй!
Доктор кивнул мне:
— Следуйте за мной.
Он вывел меня в коридор, остановился в дверях и предупредил:
— Возьмите себя в руки. Мы не успели привести его в порядок
Я промолчал.
Кровать была занавешена. Доктор еще раз взглянул на меня и отодвинул занавеску.
— Я вас ненадолго оставлю.
Шон лежал на спине, на лбу — огромная ссадина. Все лицо в крови. Брюки разорваны, из дыры высовывается костлявое колено. На нем был синий свитер, который я подарил ему на Рождество. Он был весь в грязи.
Я наклонился и с ужасом заметил, что мои слезы капают Шону на лоб. Я попытался их смахнуть. Затем поцеловал его в лоб и сказал:
— Я не пью. Правда, замечательно?
Вы живете, лишенные тепла, а я еще беднее, живу впустую, совсем впустую.Энн уговорила меня показать руку. Мне наложили новый гипс и повязку. Сестра набросилась:
— Больше не ломайте пальцы!
Определенно затравили. Энн предложила поехать со мной домой. Я сказал, что мне надо побыть одному.
— Я не буду пить.
— О, Джек!
— Я в долгу перед Шоном.
— Ты в долгу перед самим собой.
Что тут скажешь? Ничего.
Я долго спорил сам с собой по поводу болеутоляющих таблеток. В инструкции написано, что их нельзя пить больше двух штук в день. Вернувшись домой, я проглотил три. И скоро поплыл. Меня охватило чувство грустной отстраненности. Я с улыбкой забрался в постель. Не помню, что мне снилось, но мне понравилось.
Проснулся я неохотно. Кто-то тряс меня за плечо. Надо мной стоял Саттон:
— Ну, парень, ты и отключился.
— Саттон, что ты… Как ты сюда попал, черт побери?
Даже в темноте было видно, что он улыбается.
— Ты же знаешь меня, Джек. Я могу попасть куда угодно. Вот, сварил тебе кофе.
Я сел, и он сунул мне в руку кружку. Поднял ее к губам и почувствовал запах коньяка. Я заорал:
— Что это, мать твою, такое? Ты налил туда коньяка?
— Хотел помочь тебе побыстрее прийти в себя. Мне очень жаль, что так вышло с Шоном.
Я оттолкнул кружку, вылез из постели и натянул джинсы.
Саттон сказал:
— Я подожду в другой комнате.
В ванной я посмотрел в зеркало. Зрачки — как булавочные головки. Я содрогнулся, подумав: «Что бы со мной было, если бы я еще и кофе с коньяком выпил?»
Сунул голову под холодную воду и усилил напор. Помогло, стал соображать лучше. Пошел к Саттону.
— Когда ты узнал?
— Только что. Я нашел квартиру и был занят переездом. Извини, Джек, иначе я раньше приехал бы.
— Где эта новая квартира?
— Знаешь холмы над Скай-роуд?
— Смутно.
— У одного американца там огромный склад. Но погода его достала. Я арендовал его на год. Не хочешь присоединиться?
— Что? Нет… То есть… Нет, спасибо… Я предпочитаю жить в городе. — Я заметил каменную бутылку на столе: — Что это?
— А, это мое. «Дженевер», датский джин. Заберу с собой, когда буду уходить. Я только хотел проверить, в порядке ли ты. Я знаю, что Шон для тебя значил.
— Значит!
— Как угодно.
Мы немного поговорили о Шоне. Саттон сказал:
— Ты и в самом деле любил… старого хрыча. — Потом встал: — Мне пора. Если я могу чем-то тебе помочь, только скажи… понял? Я всегда готов, приятель.
Я кивнул.
Через несколько минут услышал, как он отъезжает. Я еще просидел полчаса на кровати, не шевелясь. Опустил голову, а там почти ни одной мысли. Затем я медленно оглянулся и уставился на каменную бутылку. Могу поклясться, она шевельнулась. Подвинулась ближе ко мне. Я сказал вслух:
— Слава богу, мне это не нужно.
Интересно, как пахнет джин? Подошел и взял бутылку. Тяжелая. Отвинтил крышку и понюхал. Похоже на водку. Поставил бутылку снова на стол, не завинтив крышку, и сказал:
— Пусть дышит… или это касается вина?
Пошел на кухню, решил, что мне не помешает чай с тонной сахара. Голос внутри у меня в голове сообщил:
— Ты на крючке.
Я попытался заглушить его. Открыл буфет и сразу наткнулся на стакан от «Роше».
— Не выйдет! — крикнул я и швырнул его в раковину.
Не разбился. Упрямый, гад.
Взял молоток и разбил его в пыль. Куски стекла разлетелись во все стороны, и один попал мне в левую бровь. Я отшвырнул молоток и вернулся в гостиную. Подошел к столу, взял джин и стал пить прямо из горла.
Весь мир подо мной, ма! Джеймс Кейджни. «Белая жара»
Чтобы уравновесить свое повествование, расскажу о матери.
Энн как-то сказала:
— Ты часто говоришь об отце. Я знаю, ты постоянно о нем думаешь. Но ты ни разу ни слова не сказал о матери.
— Ну и пусть.
Коротко и ясно.
Мой отец очень любил Генри Джеймса. Странный выбор. Человек, работающий на железной дороге на западе Ирландии, читает американца совсем из другого мира. Он как-то сказал:
— Джеймс такой причесанный, стильный, но под всем этим прячется…
Он не закончил фразу. «Прятались» там приманки, соблазнительные для дитя темноты.
В «Что знала Мейзи» девятилетняя девочка говорит: «Наверное, моя мама меня не любит».
Я знал, что моя мать не любила никого, меньше всего меня. Она — самое худшее, что может быть, сноб, к тому же — из Лейтрима! Никто и ничто никогда не подходило под ее стандарты. Наверное, даже она сама. Глубоко в душе я, возможно, понимал, что она очень несчастна, но мне было наплевать.
Эта ее постоянная брань.
