начнет рвать словами прямо на стол в кабинете. Иногда он смаковал эту сцену для самоуспокоения –
полированная столешница, гладкокожее кресло, напротив вдохновенная рожа очередного Солнечного Луча
– и алфавитная каша блевотины на проклятых бумагах.
Иногда удавалось держаться только на коньяке – рюмка с утра и по сорок грамм в каждую чашку
кавы. Ос почти перестал писать. Не хватало подпитки – разведки боем, утлой рыбацкой шкуны, яркоглазой
девчонки из подворотни… Впрочем, Город Солнца становился реальностью на глазах и в нем не было места
вымыслу.
Ос запомнил тот день, когда форма отливки треснула.
Он явился на службу как всегда, в десять. Его встретила тишина. Не хихикали секретарши, не курили
на лестницах господа типографы, не ругались друг с дружкой молодые словесники. Двери замерли
полуоткрытыми, коридоры были пусты. Пахло жженой бумагой.
В кабинете ждал Лурьи. Красавчик был бледен. Без лишних слов он протянул Осу список имен –
Хонц, Барт, Йолли, еще кто-то из молодых. Заговор. Злоумышленье против Города Солнца и Друга Народа
лично, восхваление аристократии, опороченье дела свободы, осквернение, надругание… Лурьи улыбался
дрожащим ртом и твердил что-то о всеобщем собрании с целью исключить из рядов. Ос подвинул его и
вышел.
Во дворце пировала паника. Вооруженные моряки охраняли подходы к зданию, солдаты возились у
главной дворцовой пушки, поспешали курьеры в парадной форме. К Другу Народа Оса пустили не сразу.
Брок сидел с незнакомым министром. В кабинете было накурено, стол завален бумагами, пол – заслежен.
Брок поднялся и обнял за плечи друга. Хорошо, что ты понял меня, твердил он, хорошо, что пришел
поддержать в столь опасный и трудный момент. Ос опешил. Нас хотели убить, повторял Брок, подготовили
заговор, обещали развесить на фонарях. Ос рискнул возразить, что своих словоплетов знает, они слишком
талантливы, чтобы играть в политику. Вот и ладно, ввернулся новый министр, вот и проверим. Вот
признаньица. Вот показаньица. А вот протокольчик допроса, извольте... Друг Народа кивнул, мол, у этого
все признаются. Одаренный, выдающийся человек. Об стекло с заунывным гудением билась желтая муха…
Ночью Ос побеседовал с Анной. Объявил, что намерен оставить пост, объяснил, почему. Не меняясь в
лице, Анна ответила, что жене подобает идти за мужем. А дочь их останется сиротой в Очаге. И, если
выживет, вырастет нищенкой, грошницей, как отец. Ос попробовал дать пощечину, но жена увернулась. И
продолжила толковать. Что он, Ос, еще в фаворе, коли будет умен, сможет держаться долго. Короли не
бросают приятелей детства, если те их не предают. Что счастье Иды в ладонях ее отца. Если сложится,
может быть, их красавица станет матерью новых принцев – дети любят друг друга. Вот только кто позволит
мальчишке Брокену взять в жены отродье самоубийцы? Ос молчал, слушал. После хлопнул дверью и
никогда больше не заходил к жене в спальню.
Ос говорил с Броком еще раз, за два дня до суда. Он был прост. Дар штука тонкая, редкая, а
словесники люди пуганые и нервные. Одного вздернешь, пять в уме повредятся, десять вовсе разбегутся –
ищи их потом. Кто тогда говорить с площадей будет, заплечных дел мастера? Они б, может, и рады, да кто
их слушать-то станет?! Дар учить надо, гранить, шлифовать. Вот он, Ос, сколько лет учил – а вы всю работу
к стенке. Друг Народа сперва разгневался, но, поразмыслив, признал правоту Оса. В этот раз мальчиков
удалось отстоять.
…А потом был Большой Парад – двадцать лет исполнялось Городу Солнца. Ос стоял на трибуне,
внизу колыхалось людское море. Метались флаги, мелькали лица, блестели каски рядов конвоя. Ос вдохнул
полной грудью пьяный весенний воздух, раскрыл ладони, в приветствии – и слово умерло на губах. Он
почувствовал, что бессилен. Отвратительно, безнадежно, как старик перед юной шлюхой. Ос шатнулся, его
подхватили под руки, увели во дворец.
Он лежал на кушетке, вокруг хлопотала охрана, подоспели врачи, пахло камфарой. Было слышно, как
говорят снаружи: Лурьи, Барт, Хонц… И на каждую фразу – восторженный рев толпы. Город Солнца
отстроил стены.
С того дня Ос по мере сил избегал выступлений на публике. В крайнем случае, брал с собой Лурьи,
но обычно отговаривался работой. Министерство печатных дел и вправду хотело многого. Ос удвоил,
утроил, ушестерил бдительность, пытаясь по мере сил уберечь своих необузданных «мальчиков». Не всегда
удавалось, да и слуги Друга Народа уже не так просто выпускали добычу. Но пока Ос держал оборону.
Он старался, чтобы свободного времени не оставалось, ночевал в кабинете, отказался от отпусков.
Но, бывало, бессонница хватала его за грудки. Ос спускался по гулкой лестнице, брал ключи у сонного
сторожа и долгие ночи бродил по притихшей столице. Он смотрел – слово «мост», слово «снег», слово
«осень» – как фигуры в колоде карт. Стало проще – вместо образа камня являлся булыжник, вместо символа
рыбы – живой малек в мелкой луже прибоя. Сам же мир оказался урезан, обесцвечен и опреснен. Ос бродил,
щупал стены, гляделся в черную воду, гладил свежие листья кленов, угощал пыльным сахаром терпеливых
извозчичьих лошадей. Видел небо – неизменное, безразличное, звездное или облачное. Небу было накласть
на проблемы души придурка квартала рыжих.
Как-то сразу ушло здоровье. Потянулись врачи, лечебницы, унизительные процедуры, недели покоя в
стерильной крахмальной клинике. Ос лежал на странице наглаженной простыни, словно выцветший лист из
девчоночьего гербария. Умница Ида навещала его каждый праздник – малышка хорошо выросла. В белых
гольфиках, форменном буром платьице с кружевной пелеринкой, под которой уже красовались грудки,
ясноглазая и улыбчивая, она была прелестна. Ос сквозь дрему слушал болтовню дочки об уроках, маме и
братце Брокене, о щенках и прогулках и книжках с картинками… Слава богу, у нее не прорезалось дара – а,
бывало, способности шли по наследству.
Друг Народа тоже посещал Оса, но визиты его становились короче, а речи все холодней. Из намеков
ревнивого Хонца складывалось, что Лурьи наконец-то стало тесно второе место, но решение еще не было
принято. Ос гадал – позволят ли уйти на покой или выпало, наконец, время расстаться с жизнью. Страх
умереть проснулся вместе с болезнями, и все драгоценней казались казенное ложе, дряблая пища и снулый
воздух палаты. Каждый вечер Ос боялся закрыть глаза – вдруг не станет белесого потолка, трех шаров в
изголовье кровати, птичьих домиков за окном… И вкус жизни отдавал теперь кислотой ежеутренней
целительной простокваши.
Врачи снова поставили его на ноги, но запретили работать хотя бы ближайший год. Ос убрался в
отставку и снял номер в отеле у Старой площади. Он сам готовил, сам вел хозяйство, читал газеты за
ужином, много гулял, думал даже завести маленькую собачку. На все вопросы отвечал одинаково –
прописали покой. Смерть ходила за Осом на цыпочках. Иногда она доставала худую паучью руку и
тянулась пощекотать в груди. Иногда проскальзывала в статьишке заказного писаки. Иногда проходила по
коридору чеканным шагом солдат – всякий раз Ос прятал голову под подушку и убеждал себя, что ничего не
слышит. Время стало тягучим и липким, сны наполнили рот отвратительным вкусом лакрицы. Ос смирился,
все скоро кончится.
Он казался себе пузырем, полным мутной, вонючей жижи. И забыл про закон резонанса. Город
Солнца ворочался, двигал грузным нутром, выдыхал отработанный воздух. Колебания плоти стали явны для
внимательных душ. Ос по старой привычке сперва почуял, что близятся перемены, а потом спохватился, но
поздно. Его развернуло вживь.
Это было неуловимо – чуть нервозней стали статьи в газетах, чуть торжественней марши играли на
площадях, чуть суровее стали неизбежные патрули. Подорожали ткани, подешевели книги, Дети Солнца
вместо спектаклей показывали чудеса строевого шага и искусство рукопашных и штыковых. Имперские
коммерсанты завершали дела в столице, имперские словоплеты, наоборот, бежали просить защиты у Друга
Народа. Глупцы, у них же другой язык!
Брок позвал к себе Оса в начале лета. Предложил снова встать во главе Министерства Печатных дел.
Долго, со вкусом ржал, когда понял, что Ос тоже знает о будущей драчке. С восторгом принял идею о
бригадах словцов-агитаторов для поднятия духа солдат. Упомянул мимоходом, что Ида счастлива в браке.
После сам налил по стаканчику… До утра они ворошили прошлое, благо было, что вспомнить – воркотню и
