Виллизена основывается, главным образом, на многочисленных вариациях обеих этих характеристик – объема потребностей и сплоченности и их связи с различными формами, в которых проявляется война.
Генерал фон Виллизен, будучи в 1850 г. командующим шлезвиг-гольштейнской армии, не оправдал возлагавшихся на него ожиданий. Теодор фон Бернгарди предвидел это. Еще за 9 лет до этого он заявил, обвиняя «Теорию большой войны»: «Если Виллизен когда-либо получит влияние на командование германской армией, то это станет большим несчастьем. Он продолжает вести себя в наше время так же, как Фуль и Массенбах[101] в их эпоху, и потому был как раз подходящим человеком для того, чтобы вернуть дни, такие же как при Йене и Ауэрштедте. Если учитывать, что Виллизен долгое время преподавал в Общей военной школе, впоследствии ставшей Военной академией, то можно только порадоваться, что его теория не получила распространения в среде прусского офицерства»[102]. Здоровая натура последнего отвергала всякие чисто теоретические измышления. Отстаиваемые Клаузевицем взгляды, вынесенные им из наполеоновских войн, напротив, оправдали себя и были пронесены через 1866, 1870–1871 гг. до Мировой войны, да и в ней были вполне уместны. Поэтому представляется вполне корректным в следующих ниже размышлениях о Мировой войне и в примерах из войн прошлого, используемых при сравнениях, часто обращаться к высказываниям этого генерала.
Здравое направление в сфере тактики после Освободительной войны долго в Пруссии не продержалось. Зачастую стали возвращаться к уже устаревшим формам. Приближенное к боевым условиям военное обучение, которое было введено при реорганизации в 1807 г., противодействовало тактике парадной шагистики, которая странным образом проявила себя уже в ходе войны, а из-за любви к парадам императоров Александра и Николая[103] получила сильный импульс к развитию. К сколь полному отходу от всего действительно уместного на войне эта тенденция привела в России, показывает в том числе и то, что в ходе войны с Турцией 1828–1829 гг. даже стрелки должны были держать шаг и строй, что естественным образом привело к тому, что начать стрелковый бой было возможно только на равнине. А в Пруссии, кстати, после Тильзитского мира потребовалось специальное особое указание, что нельзя требовать у стрелков держать шаг.
Уже в общих указаниях Шарнхорста для крупных войсковых учений диспозиция для проведения маневра была сочтена недопустимой, и в послевоенное время парадные маневры возобновились с почти показательной точностью. Краткий устав 1812 г. оказался для мирного времени слишком прост. Один из его авторов – генерал Краузенек, бывший начальник Генерального штаба армии, когда в 1821 г. принял командование дивизией, обнаружил целую серию дополнительных указаний в тактической сфере[104], так что вынужден был специально выступить против них. Он писал: «То, что время и военный опыт вызвали перемены, которые могли привести к упрощению, не оспариваю, однако мысль о том, что устав, при разработке которого одним из важнейших требований полагали максимально возможную краткость и четкость, после победоносно оконченной войны оказывается недостаточно подробным, следует полагать не особенно верной. Ведь не только не полезно, а и прямо вредно всякое распоряжение разбирать до мелочей, доводя его до однообразности с такой предупредительностью, которая граничит с педантизмом. Причем те усилия и труд, что так часто были на это потрачены, никогда не окупаются». Однообразие вплоть до мелочей генерал полагал скорее вредным, нежели полезным, и подчеркивал, что для достижения намеченной цели жизнь требует как можно большей свободы в выборе средств.
Понадобился новый крупный военный опыт, чтобы взгляды, высказываемые соратником Шарнхорста, были четко зафиксированы в наших предписаниях. А тогда следующий, вышедший в 1847 г. пехотный устав был во многих отношениях даже отходом от них. Формальности там были безмерно увеличены; уже сам объем устава превосходил версию 1812 г. Конечно, введенное в 1847 г. разделение батальона на ротные колонны уже было существенным прогрессом. Двухчленное ранжирование, которое до сих пор в бою имелось в виду только для фузилерных батальонов, тем самым было распространено на всю пехоту. Ротные колонны должны были всегда приспосабливать свое построение к данным обстоятельствам и цели боя. Так же устав все еще касался гладкоствольного заряжающегося с дула ружья, в то время как с 1841 г. прусская пехота получила оружие, заряжающееся с казенной части. «И с этим уставом, который уже не подходил для ружей с игольчатым запалом, – пишет Малаховски, – прусская пехота и прошла войны 1864, 1866 и 1870–1871 гг.»[105]. Неоднозначный устав с его двойным ранжированием и зачастую противоречащими друг другу требованиями, которые еще помнят старшие из наших современников[106], как известно, надолго пережил войну 1870–1871 гг., хотя постепенно развивающаяся тактика ротных колонн, которая применялась в наставлениях для прусской пехоты, сохранявших силу вплоть до 1888 г., все же содействовала тому, что у прусской пехоты сохранялись основы для практической подготовки к военным условиям.
Далее дополнением послужил и первый предшественник наших последующих указаний для полевой службы: распоряжение о войсковых учениях 1861 г. подчеркивало мощное огневое воздействие из-за свойственных казеннозарядному оружию преимуществ. Последние по сравнению с дульзарядными ружьями давали возможность быстрее перезаряжать, при этом оставаясь на прикрытой позиции, в остальном же игольчатые винтовки, по сравнению с современными, многозарядными, были чрезвычайно несовершенным оружием. Их неподатливый замок часто приводил к помехам в заряжании.
Всякий мыслящий офицер уже тогда уяснил себе, что именно из положений действующего устава будет оспорено в ходе войны. Русский генерал Драгомиров[107], который в 1866 г. полковником сопровождал прусскую армию в Богемию, именно распространением здравых тактических взглядов среди офицерства объяснял господствующую свободу в выборе форм действий, несмотря на педантичное обучение им в мирное время, а также пониманием того факта, что в бою форма – далеко не самое главное[108]. Внимание к формальностям в мирное время, которое русские считали педантичностью, конечно, весьма строго требовалось королем Вильгельмом. Он знал, что самая твердая муштра является основанием для всех военных успехов. Однако он всегда требовал здравых тактических устремлений. Иначе его племянник, принц Фридрих-Карл[109], пытавшийся ориентироваться в обучении на войну в ущерб одностороннему предпочтению парадной дрессировке, никогда не сумел бы оказать свое живительное воздействие на армию. Тайна эффективности короля Вильгельма I[110] заключалась в предоставлении свободы действий другому там, где он находится на верном пути, при одновременном полном соблюдении объемов его королевской власти. Именно таким образом он высвобождал силы, приумножал их, давал им цель и направление.
Так и Мольтке, пусть и весьма постепенно, однако тем более последовательно, заручился доверием своего главнокомандующего. Не следует забывать о блестящем образце увенчанного победами фельдмаршала и о его огромном труде по подготовке и проведению операций, и в сколь высокой степени, кроме того, он, опережая своих современников, воздействовал на тактическое обучение армии. Он смог это сделать, как хорошо подметил Драгомиров[111], потому,
