Дать им шанс приблизиться к черте, не говоря уже о том, чтобы пересечь ее, — олицетворение глупости.
Моя политика нетерпимости может нарисовать меня хладнокровным и бессердечным, но это лучше, чем быть заклейменным как мягкотелый.
Я видел, что это делает с людьми. Как чрезмерная забота может разорвать человека изнутри. Тогда я ничего не мог с этим поделать — не мог остановить или предотвратить это.
Но сейчас я старше, мудрее, тверже, и поклялся никогда не допускать повторения подобных обстоятельств.
Никогда.
То, что я стою в луже крови — своей и чужой — это проявление того, каким человеком я стал, чтобы дойти до этого этапа своей жизни.
Парень в моей хватке едва дышит, его глаза опухли, а лицо покрыто слизью и кровью от того, как сильно я его ударил. Этот ублюдок думал, что может устроить засаду на меня во время моей послеобеденной поездки. Он также ударил меня бейсбольной битой с колючей проволокой, сбив меня с моего Ducati Panigale, но этим все и закончилось.
Я схватил его за воротник и несколько раз встряхнул, вдыхая зловоние его телесных жидкостей. В свете сумерек он выглядит чудовищно, его лицо окровавлено и неузнаваемо.
— Ой! Смотрите, кого я нашел! — Николай появляется между деревьями, таща за собой сопротивляющегося блондина, как мешок с картошкой.
У блондина есть мускулы, и он бьет руками и ногами, пытаясь вырваться, но с таким же успехом он мог бы быть муравьем, борющимся со слоном. Он не только почти не наносит ударов, но и те, что наносит, полностью игнорируются Нико.
Наша вечерняя прогулка на байке была прервана этими двумя. Тот, которого он сейчас тащит, сбежал раньше, но Николай ничем не отличается от охотничьей собаки. Он может учуять любого человека, выследить его и поймать в ловушку.
Мой друг практически сидит на спине парня, а когда тот сопротивляется, Николай бьет того по лицу, отчего его голова ударяется о землю.
Он снова без рубашки. Как и на мне, на нем была кожаная куртка, когда мы выходили на аттракцион, но он ее куда-то бросил. У этого парня аллергия на одежду — просто чудо, что он хотя бы надел штаны. Это также его способ продемонстрировать экстравагантные татуировки, которые покрывают его грудь и руки.
Некоторые из его длинных черных волос вырываются из хвоста и летают в воздухе, пока он шарит по карманам, бьет кулаком парня, которого снова использует в качестве стула, и достает сигарету. Он дважды поглаживает поверхность, как будто гладит ее, затем засовывает сигарету между губами и прикуривает.
— Как дела с этим тараканом? — он дергает подбородком в сторону избитого парня.
Его лицо, губы и глаза распухли, бейсболка и рубашка в крови, и все звуки, которые он может издавать, — это приглушенные стоны.
Я снова трясу его за воротник.
— Последний шанс, прежде чем я похороню тебя там, где тебя никто не найдет.
Он что-то бормочет, и я наклоняюсь ближе, чтобы лучше его расслышать.
— Черт... ты...
— Понятно.
Я размахиваюсь битой, которой он ударил меня раньше, и вбиваю ее прямо ему в голову.
Он падает на землю, не двигаясь, его тело вытягивается под неудобным углом.
— Эй, парень, — Николай, который наблюдал за всей этой сценой с нескрываемым волнением, щелкает пеплом своей сигары по окровавленному лицу другого парня. — Ты знаешь, что твой друг сделал не так? Нет? Позволь мне попытаться упростить тебе задачу. Нельзя отказываться от шанса, который предлагает Джер. Видишь ли, он не часто так делает, поэтому, когда он говорит, что это твой последний, он действительно это имеет в виду. Я говорю, что тебе стоит поступить по-другому, иначе твоя судьба будет еще хуже.
Я замахиваюсь битой, пропитанной кровью, на плечо и смотрю на парня.
Он моложе. Возможно, он только что поступил в КУ, а может, он второкурсник. В любом случае, он новая кровь, что делает его напуганным, неуверенным.
Полезным.
Его губы сжались, вероятно, бессознательно, а лицо покраснело, потому что его придавило весом Николая.
— Я знаю, что вы Змеи, — говорю я. — Чего я не знаю, так это почему вы думаете, что можете нас уничтожить. Как насчет того, чтобы прояснить это для меня, и я подумаю о том, чтобы позволить тебе дожить до следующего дня.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Мы... — процедил он с намеком на русский акцент. Николай совершенно не замечает этой борьбы, продолжая неторопливо курить. — Мы... не узнаем, пока не попробуем.
— Боже, Боже. Что ты знаешь? — Николай усмехается. — У Змеев есть отряд смертников, которые хотят достать нас с помощью партизанской тактики?
— Стоит ли оно того, когда мы вас поймаем и убьем? — говорю я совершенно серьезно.
— Я говорю, вы, ребята, не на нашем уровне, особенно такие дети, как ты, которые не прошли должной подготовки.
— Это единственный способ быть принятым в клуб, — ворчит блондин, его голос приглушен. — В Братву.
Я обмениваюсь взглядом с Николаем. Эти Змеи не только наглеют, но и лгут молодым парням, шепчут обещания в их жаждущие уши и пользуются их юношеской, наполненной адреналином энергией, чтобы добраться до нас.
Это и умно, и глупо.
Неважно, сколько раз мы попадем в засаду. Они не только никогда не достанут нас, но и мы ответим в два раза сильнее.
Тем не менее, я приветствую эти усилия.
— Ты хочешь попасть в Братву, парень? — я ударил его битой по голове. — Не используй подлые методы, чтобы быть принятым. Это может сработать в начале, но тебя всегда будут рассматривать как таракана, которого могут принести в жертву в любой момент. Если ты хочешь сидеть во внутреннем круге, будь мужчиной.
— И не прерывай чужие поездки. Это правило номер один, чтобы не попасть в списки дерьма мудаков. Я — мудак. И ты где-то в середине моего списка. Можно я его убью, Джер?
Парень уставился на меня выпученными глазами. Не на Николая. На меня.
Ублюдок умен и, вероятно, слышал, что я единственный, кто может держать его на поводке. Если бы я оставил его на произвол судьбы, Николай был бы уже заключенным в камере смертников. Или просто мертв.
— Мы обещали отпустить его, — говорю я, и парень кивает один раз.
— Я ничего такого не делал, это ты обещал.
Николай подносит горящий конец своей сигареты к глазам парня.
— Наглость этого ублюдка меня бесит, и я не могу это так оставить. Как тебя зовут?
— Илья Левицкий.
— Русский. Мне это нравится, но ты мне не нравишься, Илюша. Есть последние пожелания?
Илья не закрывает глаза и продолжает смотреть на горящий конец сигареты. Любой на этом острове или даже в Нью-Йорке знает о приступах безумия Николая. Если он сказал, что прожжет дырки там, где у тебя глаза, он это сделает.
Этот парень, должно быть, тоже знает об этом, но, хотя его тело дрожит, он не закрывает глаза.
Как раз в тот момент, когда огонь вот-вот коснется роговицы, я говорю:
— Нет.
Внимание Николая остается на Илье и выбранном им орудии причинения вреда.
— Почему, блядь, нет?
— Я дал ему слово.
— Твое слово — не мое. Отвали.
— Да. Ты обещал, Нико.
Я бью бейсбольной битой по его плечу, и он наконец смотрит на меня такими безумными глазами, что никакое насилие не сможет их удовлетворить.
Давным-давно, когда мы были детьми и Николай понял, насколько безумным он может стать, он попросил меня остановить его, когда он выйдет из-под контроля.
Когда его насилие начнет мешать ему думать.
Когда кровь — это все, что я вижу в его глазах.
Сейчас я этого не делаю, но он к этому идет.
— Могу я хотя бы побить его?
— Ты уже это сделал.
— О, черт возьми. Николай встает, но не раньше, чем бьет парня по ребрам.
Тот ворчит, но знает, что лучше не отвечать и не оставаться рядом. Он встает, ковыляет к своему байку, который Николай заставил его бросить раньше, и убегает в противоположном направлении от заходящего солнца.
— Дети ,в наше время, такие тупые, — Николай качает головой.
— Ты имеешь в виду себя, девятнадцатилетний ребенок?
