Ну, и он ушел. Я слышала, как скрипнула проволочная изгородь, и увидела, как он шел по улице — наверно, к горе. Удрал он все-таки. Больше я его не видела.
Ну, не проходит и десяти минут, как он является — твой папа, значит, — весь взбудораженный новостью, которую, как он думает, надо мне сообщить.
«Ну, — говорит, — они удрали, все пятеро. Хенсли с целой оравой выбил окна в магазине у Блэка, чтобы ружья взять, и теперь гонится за ними со своим ополчением».
«Да, — говорю, — и надо тебе было в такую даль бежать за этой новостью? В другой раз, когда сорвешься, принеси посвежее что-нибудь, чего я не знаю». — «А? — он говорит. — Откуда ты знаешь? Ты слышала об этом?» — «Слышала?! — говорю. — Да ты за всю жизнь не услышишь того, что я слышала. У меня сведения из первых рук, — говорю, — и мне не надо было за ними из дома бегать». — «Что? — он говорит. — Как так? Что это значит?» — «Ко мне, — говорю, — гость заходил, пока тебя не было». — «Кто?» — он спрашивает. А я посмотрела на него и отвечаю: «Эд Мирс тут был». — «Господи Иисусе! — твой папа говорит. — Ты хочешь сказать, что убийца был здесь, в моем доме? Ты подняла тревогу? — спрашивает. — Сказала соседям?» — «Нет», — говорю. «Ну так я подниму, — говорит, — сию же минуту». И к двери. Я его остановила. «Нет, — говорю, — ты этого не сделаешь. Ты останешься здесь. Я дала обещание не выдавать Эда, и мы его сдержим. Сиди-ка тихо». Он задумался на минуту, а потом говорит: «Что ж, пожалуй, ты права. Может, так оно и лучше, в конце концов. Но ничего удивительнее я в жизни не слыхивал, — говорит. — Ей-богу!»
— Ну, в общем, они скрылись. Ни одного из них так и не поймали. Потом уже, через много лет, когда твой папа прокатился в Калифорнию, Трумен сказал ему, что оба они, Эд и Лоуренс, остановились в его доме в Колорадо, когда он там жил, и, конечно, обе женщины через полгодика приехали к ним. Лоуренса жена — это, значит, Мэри Трумен — умерла там через год или два от чахотки, а что стало с самим Лоуренсом, я толком не знаю. Был слух, что он осел в Канзасе, женился снова, детей наплодил и живет там по сей день, сударь, зажиточным и всеми уважаемым человеком.
А что с Эдом Мирсом стало, нам, конечно, известно. Я от Дока Хенсли все про него узнала. Трумен сказал твоему папе, что Эд приехал к нему в Колорадо, а потом отправился в горы работать, в какой-то шахтерский поселок, и когда обосновался там немного, вызвал Аду, и она, конечно, приехала. Трумен рассказывал, что она прожила там с год, а потом вернулась к отцу. Ох! Что он рассказывал! Это был ужас, она больше не могла выдержать — говорила, что Эд с ума сходит и когда-нибудь действительно рехнется: все кричал и бредил, что духи людей, которых он убил, вышли из могил, чтобы травить и мучить его. «Теперь ты видишь, — я сказала твоему папе, — ты видишь, что получается? Я же знаю, — говорю, — это всегда оправдывается: злодей бежит, когда никто не гонится за ним». — «Да, — он говорит, — все правильно. Муки нечистой совести — тут и разговаривать не о чем». — «Вот я и забрал ее от него, — сказал Трумен. — Отправил обратно, на Восток, от него подальше. Разумеется, — говорит, — он угрожал мне, грозился меня убить, но я видел, что человек сходит с ума, и не мог допустить, чтобы она к нему вернулась».
Словом, Ада вернулась домой и получила развод: дело ее вел, конечно, Кеш Джетер — это еще задолго до того, как его выбрали в сенат, тогда он был самым обыкновенным адвокатом, — и говорят, пока тянулось дело, он в нее влюбился и через какой-нибудь месяц после того, как она получила свои бумаги, — что ты думаешь? — женился на ней. «Недолго же они ждали, а? — я папе сказала. — А ведь кажется, — говорю, — могли бы выждать приличный срок». — «Ах, господи! — твой папа говорит. — «Расчетливость, Гораций! С похорон на брачный стол пошел пирог поминный»[2] — «Вот именно, — говорю, — так оно и получается».
Теперь, значит, Дока Хенсли послали на Запад ловить какого-то убийцу, и вот, вернувшись, он рассказывает, что в Мексике наткнулся на Эда Мирса. Он плыл где-то на пароходе из Техаса в Мексику — видно, по следам человека, которого разыскивал, — и тут столкнулся с ним нос к носу, с Эдом Мирсом. Док говорил, что он отрастил бороду, но говорил, что сразу его узнал. «Хотя надо заметить, — он сказал, — Эд сильно изменился. Это не тот человек, которого вы знали. — Док сказал, что он был похож на мертвеца, что от прежнего Эда одна тень осталась. — То есть буквально, — говорит, — кожа да кости, а мяса на нем не больше, чем на белке». — «Ну, а он вас, — спрашиваю, — узнал? Вы хоть поговорили?» Сам понимаешь, мне интересно было послушать, что с ним и как. «Ну а как же! — Хенсли говорит. — Четыре дня в одной комнате прожили, душа в душу, как-никак старинные друзья и собутыльники. — И понимаешь, стал рассказывать: — Конечно, — говорит, — когда он меня увидел на пароходе, он решил, что я — по его душу, и сразу вышел, — говорит, — чтобы сдаться. «Ладно, Док, — говорит, — я знаю, ты приехал забрать меня, и я, — говорит, — готов». — «Да нет, — говорю, — Эд, ты ошибаешься. Я за другим тут. Ты не тот, кого я ищу, — говорю. — Ты мне не нужен, и кроме того, — говорю, — я все равно не имею полномочий арестовать тебя: ордера у меня нет». — «Ну, все равно, — он говорит, — когда-нибудь я сам вернусь. Я должен еще одного человека убить до того, как умру, а там, — говорит, — пусть берут меня и делают, что хотят». — «Кого же это? — Док его спрашивает. — Кого это ты хочешь убить?» А тот говорит: «Кеша Джетера». И Док рассказал, как он проклинал его за то, что он добился развода и женился на его жене.
И вот, Док рассказывал, что перед тем, как ему ехать домой, Эд дал ему письмо и попросил вручить Джетеру, когда он вернется, и он сказал, что читал это письмо собственными глазами и что на своем веку он ничего подобного не видел. «Пускай я убийца, — Эд написал, — и на совести моей множество преступлений, но ни разу в жизни я не пал до такой низости, чтобы украсть у человека жену. Теперь, — говорит, — ты можешь привести дом в порядок и готовься встретить меня, потому что я вернусь. Через месяц ли, через год или через десять лет, но я буду там, — говорит. — Я должен с тобой расквитаться, и ты будь готов». Ну, и Док сказал, когда он отдал письмо Джетеру, тот открыл его, прочел и, говорит, побледнел весь, видно было, как он задрожал, и надо думать, жизнь его была форменным адом, покуда не пришло известие, что Эд погиб, потому что он, конечно, не дожил до возвращения: по слухам, его убили в салуне в Мексике.
Одним словом, вот как это было; вот что произошло.
— Но все-таки — никак я в толк не возьму, понимаешь: «Два... два... Двадцать... двадцать», — что бы это значило?
«Да ну, ей-богу, — твой папа говорит, — ничего это не значит. Да и не было этого, — говорит, — тебе просто померещилось».
«Ничего, подожди, — говорю, — подожди, увидишь».
Ждать нам недолго пришлось. Недолго.
Началось это перед обедом, примерно в час. Боже мой! Такое было чувство, как будто рвется все внутри. А он дома был, он пришел рано, — понимаешь, рядом, на заднем дворе, купил свинью и теперь сало вытапливал. «Ну чего тебе взбрело? — я кричу. — Зачем тебе надо было ее покупать?» Детка! Детка! Это немыслимое транжирство, этот немыслимый перевод денег! Не будь меня, я ему говорила, он последний заработанный грош оставлял бы у мясников, да у фермеров, да в салуне — понимаешь, не мог он перед ними устоять. «Тьфу ты пропасть! — говорю. — Ну с чего тебе это вздумалось?» Ведь и окорока, и бекон в кладовой — шесть копченых окороков, которые он сам же купил, — и нате вам пожалуйста, заявляется с цельной свиньей. «Ведь перемрем мы от этой свинины!» — говорю; у самих цыплят полно и жаркое — двенадцать фунтов, что он с базара прислал. «Мы же все захвораем, — говорю, — ты детей в постель уложишь! Столько мяса вредно для людей». Подумать только! Так швыряться деньгами! Детка, детка! Знаешь, сколько раз я плакала из-за этого — как подумаешь, что он так швыряется деньгами! «Боже мой! — я ему говорила. — В жизни не видала такого обжоры! (Понимаешь, пробовала воззвать к его самолюбию!) Только и думаешь, что о своем брюхе. Ты поразмысли-ка минутку, можно ли накопить хоть сколько-нибудь добра, если все твои заработки прямиком валятся в глотку, в ненасытную твою утробу? Надо же, ей-богу! Да у тебя, верно, все мозги в животе!» Ну, в самом деле! Повстречает, бывало, какого-нибудь фермера с полной телегой снеди, которую ему сплавить охота, чтобы домой поскорее ехать, — и купит всю целиком! Неужели я тебе не рассказывала? Ну что ты скажешь! Можно ли быть таким олухом — как он прислал одного домой с сорока дюжинами яиц (Господи! Я чуть в него не побросала эти яйца — до того расстроилась!), когда у самих куры несутся каждый день как оглашенные. «Ну, какой бес тебя под руку толкал — выкинуть такую штуку?» — говорю. «Понимаешь, — говорит он виновато так, — он отдавал их чохом, по семь центов дюжина. Такая дешевка, — говорит, — обидно было упустить». — «Да все равно, — говорю, — хоть бы и по два цента он тебе отдал — все равно это выброшенные деньги, — говорю, — нам их девать некуда». — «Ничего, куда-нибудь денем, — говорит. — Мы их детям скормим». — «Побойся бога, что ты городишь! — я кричу. — Ты их так обкормишь яйцами, что им взглянуть на яичко всю жизнь будет страшно. Они никогда их не съедят, — говорю. — Они протухнут!» И я скажу тебе, что вид у него после этого был довольно виноватый. «Ну, — он говорит, — я хотел сделать как лучше. Но, видно, я ошибся», — говорит.
