Его глаза останавливаются на всем, на чем только могут останавливаться глаза, кроме нас. Он раздосадован и старается это скрыть.
Мы снова идем вдоль скалы. Я думаю: что-то его гложет и это что-то гложет и остальных. Достаточно взглянуть на их скорбные физиономии.
Солнце водопадом низвергается на горы. Но утро продолжается в одиночестве. Мы ступаем по камням, по грудам щебня, по иссохшим растениям, по красным пятнам лишая — остаткам перегноя. Взгляды Маджара и феллахов беспрестанно возвращаются к шарику, ощетинившемуся острыми лучиками.
Наверняка никто никогда не видел, чтобы феллах потел, какая бы ни стояла жара. У моих же спутников на лбу испарина. Им уже становится жарко, тогда как я с легкостью переношу это солнце и мог бы идти еще многие часы, если б оно оставалось таким же ласковым, как сейчас.
Но вот феллах не выдерживает и повторяет, хоть и видно, как тяжело ему даются эти слова:
— Не стоит труда, мосье. Мы вполне можем обойтись и без этого. Жить, как жили раньше. Продолжать ходить за водой к реке. Уж хуже точно не будет.
Бормочет:
— Не утруждайте себя.
Я удивлен, но не так чтобы очень. Маджар недоумевает и не старается этого скрыть. Тем не менее он остается спокойным — пожалуй, даже чересчур спокойным. Феллахи смотрят не на меня — на него.
Он говорит:
— Да нет же, это стоит труда. Сколько времени вы тратите на то, чтобы спуститься до самого низа, в долину, за бочонком воды?
— Это не имеет никакого значения. Спустимся.
— Когда река не пересохшая! И вы считаете, что это не стоит труда?
Мне приходит мысль, что настаивать не годится, что мы, возможно, копаемся в том, чего не следовало бы касаться даже пером. Даже дыханием. Все впятером мы неподвижно стоим посреди плато. Пять черных точек, затерянных под неистовством солнца.
Я думаю: настаивать не годится.
Маджар говорит:
— Что происходит? Что-нибудь идет не так, как надо?
Тот, который все время говорил за остальных, отвечает:
— Да нет, все идет как надо.
Тижани говорит:
Я сказал: «Да нет, все идет как надо», и тот, который отзывается на имя Маджар и который еще зовется Хакимом, спросил:
— Тогда почему же вы хотите, чтобы мы прямо сейчас все прекратили? Еще толком не начав? Вы что, не нуждаетесь в воде?
— Эх, еще как нуждаемся!
Он сказал:
— В воде, за которой не нужно ходить по многу часов?
— Конечно же, такая вода нам нужна. Конечно, еще лучше было бы, если бы она текла прямо у наших дверей, о Господи! Но мы вполне можем, как раньше, ходить за ней на реку.
Я пробежал глазами опоясывающую плато гранитную скалу цвета бордо. Обшарил взглядом ее выбоины и уступы, куски гладкой, словно у мельничного жернова, поверхности под косыми лучами солнца. И не нашел, чему вверить свое страдание. Я сказал:
— Правда, истинная правда, не стоит вам так себя утруждать. Право слово, не стоит.
Тут Азиз оторвался от блестящего шарика, который держал на цепочке тот, второй, и впервые сподобился открыть рот:
— Одному Господу известно, куда это может нас завести.
Но на пришельцев он посмотреть не захотел (или не смог?). Как и я.
Теперь и Юсеф заговорил:
— Нет у нас своего святого, вот что. Ежели когда и был, мы об том все равно не знаем. Живем без всякой защиты, без покровительства.
Маджар, их проводник, спросил:
— Хорошо, ну и что из того? Что бы это вам дало?
Он не понял. Не мог понять. Юсеф сказал:
— Да ничего. Так.
— Что «так»? — воскликнул этот Маджар. — Что «так»?
Я говорил себе: он не может понять, а рассказывать было бы слишком долго.
Маджар все искал что-то в наших лицах, искал и не находил.
Юсеф попытался ему объяснить:
— Ну, ежели б у нас был свой святой, как это полагается, он дал бы нам воду. Даже коли нам и не приходилось бы мотаться за ней к черту на кулички, и то бы дал. Нашел бы и дал. Сам.
Он говорил это отвернувшись, ни к кому не обращаясь. А ведь рядом были мы, феллахи, такие же, как и он. Но он обращался не к нам. Я знаю почему. Он не обращался ни к кому из присутствовавших.
На скулах у Маджара ходили желваки.
— Так, значит, вы не хотите, чтобы мы продолжали?
Я сказал:
— Ну да, не стоит.
— А что скажут остальные?
— Остальные? — переспросил я.
— Ну да, остальные жители деревни.
Я ответил, и это было сущей правдой:
— Скажут то же самое.
И больше мы ничего не сказали. Даже они, пришельцы. И не двинулись с места. Как если бы уже не в состоянии были сделать даже шаг, настолько велико было то, что могло бы быть сказано. Ну да, правда, слишком велико для того, чтобы проскочить через человеческую глотку.
Так могло продолжаться бог знает сколько времени. Может, мы еще и сейчас были бы на том же самом месте.
Я сказал:
— Мы больше не входим в сообщество живых.
Маджар крепко выругался. Я продолжал:
— Точно! Тут уж ничего не поделаешь. Уходим?
Азиз сказал:
— Уходить… оставаться…
— Мы, сами того не подозревая, вышли оттуда.
Я сказал:
— Я знаю одну общину, у которой раньше не было своего святого. В один прекрасный день она пригласила святого, жившего в соседней деревне. Устроила в его честь празднество, а под конец убила его и похоронила в своей земле, чтобы он уж наверняка остался с ней и защищал ее.
Юсеф сказал:
— Теперь-то они не брошены на произвол судьбы. И незачем что-то искать.
Маджар возразил:
— Но ведь у вас-то на примете нет святого, которого можно было бы привести сюда и убить.
Я сказал: сдается мне, он не ведает, что говорит. Мы ничего ему не ответили. Я говорил: представления не имеет, в чем тут дело.
А он добавил:
— Как бы то ни было, это ничего бы не дало.
Я говорил: нет, он не знает, не имеет даже малейшего представления.
— Истинная правда, — произнес Азиз.
— Все мы в той или иной степени брошены на произвол судьбы, — сказал тут Маджар.
Азиз печально улыбнулся:
— Но мы — больше, чем остальные.
Я сказал:
— Быть может, он уже пришел — человек, который будет защищать эту землю.
КНИГА ВТОРАЯ
Ваэд говорит:
Недостаточно далеко, не настолько далеко, чтобы отрешиться от атмосферы работы, кабинета, всех этих досье, которые необходимо просмотреть, пухлых папок с пометками: «Важно», «Срочно». Уже за полночь. А я и не заметил, как прошло время. Еще витает вокруг меня запах мысли, запах бумаги. Вкупе с одиночеством запах этот создает успокоительный, почти осязаемый, но и туманный, неясный в своем приглушенном свете островок. Еще недостаточно далеко. Атмосфера, запах — они продолжают преследовать меня. Там, за работой, я этого не замечал. Они продолжают цепляться за меня, стремятся отгородить меня от окружающего. Но поздно: все мысли и заботы растворяются в ночи.
Освободив легкие, я наполняю себя темным воздухом. Я не ощущаю ни усталости, ни сонливости, но и ни малейшего желания вернуться. Ни малейшей тяги.
Невозмутимая настороженность раскидистых деревьев. Тени, освобожденные от всякой зависимости. Теплая августовская ночь. Ночь, достигшая того рубежа, за которым она отказывается выглядеть как ночь. За которым она не более чем взгляд. Я иду под этим взглядом. Кажется, будто подошвы ступают по войлоку. Нет ни малейшего желания возвращаться. Магия, подобно Арлекину выставляющая себя напоказ.
Это все мое воображение. Взбудораженное, оно вполне способно завлечь меня в ловушку. Единственное, чего мне хочется, так это прогуляться по центру города. Нынче вечером я с работой переборщил. И еще недостаточно далеко ушел, чтобы перестать о ней думать. Недостаточно далеко, чтобы забыть. Достаточно и недостаточно для того, чтобы думать и забыть.
Кто-то близко подошел ко мне, словно собираясь преградить мне путь. Я не слышал, как он приближается, — во всяком случае, слышал не больше, чем если бы это был призрак, — до того самого мига, когда за долю секунды приготовился отразить нападение. В его руке что-то холодно блеснуло. Кто бы это мог быть?
Он говорит:
— Огня не найдется?
Мое сердце забилось слишком часто. Чаще, чем хотелось бы. От этого у меня во рту кислый привкус. Я протягиваю ему зажигалку.
Постараться различить черты его лица, хотя бы угадать. У меня разгорается любопытство. Он берет зажигалку.
Но прикуривать не торопится.
— Я принял вас за вашего брата.
Я говорю:
— Вы никак не могли принять меня за моего брата. У меня его нет.
— Ну как же, есть, — говорит он, — Просто он как негр, у которого вдруг появился бы белый брат.
Начало многообещающее. Что он за птица? На пьяного не похож. Скорее всего, это один из любителей гашиша, которых полным-полно в гостиницах и пансионах, один из ненасытных курильщиков кифа[6].
