Он говорит:
— Вы случаем не мосье Ваэд?
В такое время? Я не верю своим ушам. Да, нужно быть готовым ко всему.
— Нет ничего более вероятного.
Да, я говорю: «Нет ничего более вероятного» — с нерешительной и удивленной улыбкой, испытывая безмерное облегчение. Он говорит:
— Я так и думал. Как лицо под маской, которую нет сил больше терпеть. Только лицо это — со своей черной плотью, черным одиночеством, со своими желаниями, потемками, полными подозрений, неистовства, неясных угроз. Неясных угроз…
— Кто вы? — Я начинаю закипать. — Чего вы добиваетесь?
— Не знаю. Ничего.
— Далеко же мы так продвинемся.
Он говорит:
— По мне, так все хорошо. В сущности, для меня даже лучше, чтобы все было так, чтобы между миром и мною оставался этот свободный проход, который, стоит мне захотеть, тотчас становится непреодолимым, несмотря на его видимую пустоту. Да, рядом, совсем рядом с остальными и вместе с тем очень далеко.
— Я намеревался прогуляться по центру города, но теперь…
— Часто случается, что центр погибает, но вокруг все возрождается сызнова.
— Теперь все, мне не хватит времени.
— Время стирает вопросы, мосье Ваэд.
— Отдаю должное вашему красноречию. Вы не вернете мне зажигалку?
— От слова ничего не сбудется. Если вы обратили внимание, я еще не прикурил.
— Ах да, конечно.
Сам не зная почему, я улыбаюсь, и это улыбка единомышленника. Меня снова волнует и притягивает окружающее: эта бесшумная ночь, продырявленная светом фонарей, эта ясность и он, возникший подобно Арлекину.
Впрочем, в отношении него я так ничего и не смог угадать. Я не знаю ни кто он, ни каков он. Его язвительный голос звучит молодо. В этих потемках ничего не разглядеть.
Теперь уже я сам не тороплюсь возобновить путь. Я слушаю его голос не без удовольствия. Я уже знаю, что проявлю столько терпения, сколько понадобится.
Похоже, он проник в мои мысли и теперь без труда их читает. Странно, ведь они еще даже не стали мыслями, а уж тем более — намерениями.
— Дающий, пусть даже всего лишь огонь — но что может быть выше огня? — не должен смущаться брюзжанием берущего, каковое является вполне естественным, если не сказать — законным. Благодеяние возносит его на высоту, на которой он становится недосягаем для недовольства и злобы того, кто ему обязан.
Вот я уже и обнаруживаю, что страдаю: правда, не так уж сильно. Мне просто хочется закричать, хоть как-нибудь выразить свое страдание. Сказать, что страдание мне знакомо, что оно существует, что его можно ощутить. Да, коварный он мне нанес удар. Сказать, что после такого удара страдание можно ощутить, только когда оно было тебе хорошо известно и прежде.
Но я безмолвствую. Мне предстоит выслушать продолжение. У меня такое ощущение, словно я помогаю собственному умерщвлению. Этой ловушки следовало остерегаться особо. А я угодил в нее.
Он продолжает:
— Точно так же, я полагаю, жертва убийцы изумляется совершаемому на нее посягательству в тот роковой миг, который грозит оказаться для нее последним. Она удивилась бы меньше, знай она побудительные причины нападения.
Его слова обволакивают меня вязким туманом.
— Могу я узнать, почему я должен выслушивать весь этот вздор?
— От чего вы бежите? — быстро спрашивает он зловещим голосом. — От детства? От взрослой жизни?
— Что за вопрос?
— Весь вопрос в этом.
Его речи сбивают меня с толку, начинают выводить из себя.
В ночной пустоте пляшут тени. И мы с ним участвуем в этом маскараде.
Он говорит:
— Между тем и другим протянут тугой канат, и вы балансируете на нем. Откройте глаза. Вы их держите закрытыми! Откройте же их и увидите, что вы по-прежнему на канате. Вы хотите продолжить путь, но и вместе с тем хотите вернуться назад — внизу по-прежнему пропасть, — а остаться на месте боитесь.
Я чувствую его дыхание на своем лице.
— Идти вперед можно, лишь отдав на погибель душу. До конца, вы идете до конца! Человек в силах спастись, только обрекши себя на проклятие.
Еще много чего наговорил он горячечным шепотом.
— Этого вам не избежать. Имейте же уважение к самому себе. И если придется платить за него великой ненавистью, если его придется зарабатывать посредством еще большего отвращения, почему бы и нет? Взрастить в себе или сносить подобную ненависть способен лишь тот, кого переполняет глубочайшая жалость. Вот он, человек, несущий в себе бездонную жалость! К чему тогда колебания? Протяните ваше желание к противоположному берегу и не ищите отговорок рассудка. Торжествуйте и живите достаточно долго, чтобы насладиться плодами победы; жертвуйте собою; иной судьбы у вас не будет, если вы, конечно, к ней не безразличны.
Я все меньше и меньше понимаю нелепости, извергаемые этим хриплым голосом. А он между тем упорно продолжает мусолить, пережевывать одно и то же, как будто не в силах остановиться. Я готов поклясться, что этот прерывистый, грубый голос мне знаком. Особенно знакома эта лихорадочная спешка. Готов поклясться, что я уже слышал похожий голос — если не тот же самый. Та же скороговорка, те же интонации.
Он продолжает:
— И упаси вас Господь стыдиться одержанной победы, иначе дальнейшая ваша судьба будет столь же бесславна, как у земляного червя. За такую победу вы заплатите дороже, чем за поражение! Никогда не задавайтесь вопросом, не шулер ли вы, коли провидение вознамерится принять вашу сторону, коли у него появится такой каприз. Выше той ставки, какой вам придется рисковать, для человека не бывает. Но в этом и будет заключаться ваша добродетель. Один лишь камень невинен!
С меня довольно. Что-то задыхается во мне, бунтует часть моего существа, у которой нет мочи долее терпеть эти бредни.
Но он не унимается.
— Раз уж только злу под силу очистить мир от наносов эгоизма, безволия, низости, дадим ему все заполонить. Быть может, невинность грядет потом!
В этот миг он щелкает зажигалкой. Но не на уровне лица, как это можно было бы предположить, — нет, на уровне пояса, и одновременно с огоньком в другой его руке вспыхивает отточенное лезвие ножа.
— Зло, — выдыхает незнакомец.
Крохотное пламя зажигалки исчезает так же быстро, как и возникло. Так быстро, что я, ошарашенный, с пресекшимся дыханием, спрашиваю себя, не померещилось ли мне все это. Потому что зажигалка уже у меня в руке. А тот мерзавец… он исчез, сгинул бесследно. Нырнул в потемки и скрылся в них — бесшумно, по-воровски, как гепард.
Кончиками пальцев я притрагиваюсь к своему влажному лбу и дивлюсь проступившей на нем испарине. Ведь у меня ни на миг не возникало ощущения, что мне угрожает опасность. Он не желал мне никакого зла. Я не в силах этого объяснить, но я уверен в этом. Даже когда он потрясал ножом. Зло! Шут балаганный!
Стоя на прежнем месте, я провожаю взглядом далекую тень. Он ли это? Проворная, смертоносная, она словно в насмешку раскачивается. Она идет — скорее парит — по направлению к кварталу Бейлик, к старым кварталам. А если это и впрямь он?
Я возобновляю свой путь к центру.
Невыносимо душно.
Поворачиваю назад.
Марта говорит:
Он взял стул и устроился поодаль от нас. Хаким промолчал — пусть поступает как знает. Из его глаз струится ночь. Он обнимает нас одним взглядом. Он нас всех, не видя, обнимает одним взглядом. Но время от времени отворачивается, ища что-то другое.
Хаким не спросил у него, откуда он пришел. А он преспокойно сидит на стуле со своей ни к чему не относящейся улыбкой, словно бы забытой на лице, притягательность которого еще сильнее от того, что он вот так внезапно вынырнул из мрака.
Но что-то вошло вместе с ним — то ли вслед за ним, то ли одновременно. Вошло что-то постороннее, явившееся из ночного мира. Кажется, будто кто-то другой продолжает расхаживать по комнате, примечая все, что в ней находится, в то время как Лабан скромно посиживает на стуле.
Разговор, прервавшийся при его вторжении, возобновляется. Хаким говорит:
— Эксцентричен — вот подходящее слово.
Мосье Эмар отвечает на это:
— Всего лишь эксцентричность, и ничего более?
— Согласен, основу всякого движения человека вперед составляет вызов, Не подчинение и не подражание. У нас это движение вперед рискует захлебнуться по вине мнимого, импортированного прогресса, прогресса, который оборачивается скорее не благодеянием, а непосильной ношей. У нас — больше, чем где бы то ни было.
Я смотрю на Лабана. Похоже, он втайне злорадствует. Сегодня его вид как никогда сбивает с толку.
— Слеп и глух, поскольку чужд всему истинному, — говорит Хаким.
И Лабан тоже: слеп, глух, чужд. И еще более слеп, глух, чужд мир вокруг.
— Разве лучше ему удадутся искания, — говорит мосье Эмар, — которые гонят его от себя самого и приводят в пустыню, не давая возможности определить, куда его занесло?
