здесь будут подавать филе оленины, названное в твою честь, – не уставала говорить Эмма Джеку, обычно заказывая телячьи отбивные «Лью Вассерман»[18]. Когда Лью умер, Джеку там всякий раз становилось не по себе – получалось, что Эмма ест кусок настоящего Вассермана. Еще Эмма любила стейк по-диллерски, Джек же почти ничего не ел, только салат. Он снова пил, как в эксетерские времена, много холодного чая; после двух литров этого напитка на пустой желудок Джек был готов танцевать всю ночь.
Эмма тоже любила ночную музыку, а особенно заведение на бульваре Сансет под названием «Кокосовая дразнилка», там играли старый быстрый рок-н-ролл («потные танцы», как говорил Джек). Туда ходили совсем юные персонажи, Эмма обычно снимала какого-нибудь юнца и тащила его домой, а Джек старался не смотреть, как они обнимаются на заднем сиденье.
– Слушай, дружок, – говорила малышу Эмма, – ты должен делать только то, что я скажу, и точно так, как я скажу, понял?
Джек старался не слушать и не воображать себе, как Эмма сидит поверх очередного танцора. Он старался не думать и о ее болезни, но никак не мог забыть, как застал ее в туалете однажды ночью в слезах, скорченную от боли.
– Он сказал, что не будет двигаться! – кричала Эмма. – И ведь обещал, мудак сраный!
По утрам после таких вечеров Эмма не вставала рано – во все другие дни она поднималась ни свет ни заря и садилась за работу, за «номер два», как она называла теперь свою грядущую книгу. Она вела себя очень дисциплинированно, даже слишком, и все же на нее уже ничто не давило – первую книгу она опубликовала и была уверена, что и вторую опубликует тоже.
В известной мере ничто не давило и на Джека. Да, он сделал свой первый фильм с Уильямом Ванфлеком, хуже, подписал контракт на второй, но это никого не шокировало ни в Си-эй-эй, ни в других конторах. Возможно, одна из них согласится вести дела Джека, когда он закончит с Бешеным Биллом. Покамест за него хлопотала Мира Ашхайм – она даже потребовала, чтобы Джек звал ее менеджером.
Он бросил работу в «Американ Пасифик» без обид – переспал всего с двумя официантками, да и то одна из них бросила его первой. Сниматься в кино, даже у Голландского Психа, было много лучше, чем выходить в вечернюю смену.
Эмма наняла Джека читать письма от фанатов. Ничего негативного она не желала видеть, и ему полагалась выкидывать вон всю критику.
– Угрозы убить меня тоже не показывай, Джек, сразу пересылай в ФБР.
Означенных угроз не поступало, вообще почта в основном была позитивная – плохо только, что почти все корреспонденты сгорали от желания пересказать Эмме историю своей жизни. Просто удивительно, как много на свете людей «с дисфункциями» и как все они хотят, чтобы Эмма написала именно о них.
Эмма тоже фильтровала письма Джека, но он-то в итоге прочитывал их все, и добрые и злые. Ему не слали и двадцатой доли того, что Эмме, зато почти все хотели так или иначе с ним познакомиться. Письма от транссексуалов («бабы с хером», так их звала Эмма), всенепременно с фотографиями, письма от голубых, всенепременно с вопросом, а не гей ли Джек. Лишь изредка приходили письма от девушек – обычно с выражением надежды, что Джек нормальный.
Ему больше нравилось читать Эммины письма, чем свои, – он надеялся, что настоящая Мишель Махер напишет Эмме, поинтересуется, почему она дала персонажу ее имя. Но от Мишель Махер так ничего и не пришло.
Джек места себе не находил из-за того, что ничего не знает про Мишель; более того, он испытывал почти физическую боль от мысли, что Мишель видела «Автостопщика» и нашла его игру «чересчур странной».
– Конфетка моя, ты погоди, вот она увидит твой следующий фильм – тогда точно скажет, что «страннее уже некуда», – хохотала Эмма. Она прочитала сценарий Ванфлека; реакция ее была такая: – У меня нет слов!
И это у Эммы!
На этот раз Бешеный Билл обокрал совершенно чудесный, но никому не известный фильм, решив поживиться на соотечественнике по имени Петер ван Инген. Тот умер от СПИДа вскоре после того, как выпустил свой первый и единственный полнометражный фильм – «Дорогая Анна Франк» (как бы первая фраза письма, адресованного покойной девочке), – который получил какой-то приз на каком-то фестивале в Нидерландах. Его даже дублировали для проката в Германии – вот и вся история. В результате фильм видели только голландцы, но среди них был Уильям Ванфлек, и он так переделал несчастное кино, что даже сам автор, Петер ван Инген, не узнал бы родное дитя.
«Дорогая Анна Франк», – начинает фильм закадровый голос, принадлежащий молодой еврейке, жительнице современного Амстердама. Ей столько же лет, сколько было Анне, когда нацисты нашли ее и отправили в лагерь смерти вместе с семьей.
Эмма и Джек смотрели оригинальный фильм у Бешеного Билла. Римейк-Монстр жил в бесконечно уродливом особняке на Лома-Виста-драйв в Беверли-Хиллз; он обожал гончих, они носились по его дому как тараканы, скользя по полированному паркетному полу. Ванфлек держал собственного повара и садовника, супружескую пару из Суринама – женщина ростом с ребенка и такой же муж.
– Дорогая Анна Франк, – переводил хриплым прокуренным голосом с нидерландского Уильям для Эммы и Джека, – я верю, что ты живешь во мне и что я рождена тебе служить.
Девушку зовут Рахель. После школы и по выходным она работает гидом в доме-музее Анны Франк, что на Принсенграхт, 263. Дом открыт круглый год и закрывается только на Йом Киппур.
– Дом Анны Франк прекрасен, но в нем грустно, – говорит в камеру Рахель, словно перед ней не зрители, а туристы и она водит их по музею.
Нам показывают исписанные ею страницы, фотографии. Рахель специально стрижется так, чтобы походить на Анну, она ненавидит современную моду и носит по возможности одежду из той эпохи.
Мы видим, как Рахель ищет себе такую одежду на блошиных рынках, видим ее по ночам: она прячется от родителей в спальне, вставая в позы и принимая выражение
