лица, какие мы видели на фотографиях Анны.
– Они ведь могли и спастись, – неустанно повторяет Рахель, – ее отец, Отто, например, мог добыть лодку. Они бы выплыли через Принсенграхт в Амстел, а по ней отправились бы куда-нибудь, не в море, конечно, но туда, где были бы в безопасности. Я знаю, я уверена – они могли спастись.
К этому моменту в фильме еще ничего не произошло, но Эмма уже рыдала.
– Вот видишь, я же говорю, отличное кино, – поддакивал сам себе Ванфлек и как бы одновременно спрашивал мнение Джека. – По-своему великий фильм.
Рахель постепенно теряет разум, воображая, что она – воскресшая Анна Франк; она верит, что может переписать историю. На Йом Киппур, единственный день в году, когда музей закрыт, она открывает дверь своим ключом и входит внутрь. Она переодевается и превращается в Анну – уж слишком они походят друг на друга, до дрожи, – а на следующее утро уходит прочь из музея мимо стоящих в очереди туристов, словно она и есть Анна Франк! Кто-то из несостоявшихся посетителей кричит от ужаса, приняв ее за привидение, другие идут за ней следом и фотографируют.
Она идет к берегу канала Принсенграхт, где в лодке ждет ее отец Отто. Разумеется, полный абсурд – лодка вылитая гондола, больше подходит для Венеции, чем для Амстердама, в то время как Отто совершенно не похож на итальянца-гондольера. Анна садится в лодку и машет ошарашенным туристам.
Это и правда шикарный кадр – лодка плывет по каналу, камера снимает ее с золотого купола Вестеркерк. Толпы зевак собираются на мостах, машут девушке; потом лодка выходит в реку Амстел – там зевак еще больше, их аплодисменты еще громче.
И тут воображаемый мир умирает, сделано это с помощью почти одного лишь звука – раздается грохот солдатских сапог по мостовой, затем по дереву (ступеньки дома Анны Франк), потом мы видим пустой дом, внутри все вверх дном, опрокинутая мебель, разбросанные по полу бумаги. Нет, все-таки ей не удалось сбежать.
К этому моменту Эмма выплакала все глаза, не рыдала уже, а выла. В мозгу у Джека мешался грохот нацистских сапог и шуршание когтей ванфлековских борзых по полированному полу особняка на Лома-Виста-драйв. Джек думал вот о чем – какой именно способ Бешеный Билл выберет, чтобы надругаться над «Дорогой Анной Франк».
Он и представить себе не мог какой! Сценарий Ванфлека погрузил и Эмму, и Джека на несколько дней в глубочайшую депрессию.
– Знаешь, пойду-ка я в спортзал, – сказал он Эмме, прочтя сценарий в первый раз.
Эмма ответила своим неподражаемым:
– У меня нет слов, – а затем сказала, что идет работать. Когда Джек вернулся после тренировки, она продолжила: – Я должна была сразу догадаться. Он бы ни за что не дал тебе сыграть Анну Франк.
В день, когда они впервые прочли сценарий и узнали, во что превратится «Дорогая Анна Франк», Джек нашел силы только на спортзал, а Эмма только на свой роман «номер два». Но что там, самого Господа Бога вырвало бы, прочти Он сценарий Голландского Психа.
Успех превратил Эмму в совсем уже клинического трудоголика. Она вставала, когда с шоссе начинали доноситься первые звуки утреннего часа пик, и выпивала несколько чашек крепкого кофе кряду, иногда с закрытыми глазами, но всегда с включенной музыкой – обязательно что-нибудь погромче и пометаллюжнее. Джека с ее музыки воротило, но он готов был ее терпеть – все-таки лучше, чем то, что доносится с шоссе.
Эмма писала все утро, кофе служил ей «любимым аппетитоподавителем». Когда сил бороться с голодом не оставалось, она ехала обедать. За едой совсем ничего не пила, зато много ела – и в обед, и в ужин (как правило, поздний).
Ей нравилось место под названием «Ле дом» на Сансет-стрип, от него пахло старым Голливудом, но там до сих пор водились студийные боссы, агенты и адвокаты, и еще «Спаго» в Западном Голливуде, то есть настоящий «Спаго», первый и неповторимый, на бульваре Сансет. И еще ей обязательно, каждую неделю, требовалась доза «Пальмы» на бульваре Санта-Моника – заведение, слишком дорогое даже для самых успешных писателей; по словам Эммы, там больше агентов, чем омаров в аквариуме и стейков в холодильнике.
Эмма себя не жалела и, как говорится, жгла свечу с двух концов – после обеда шла в спортзал и часа два-три занималась с гирями и гантелями. После гантелей, когда, с точки зрения Эммы, «переваривание пищи завершено», она делала по сотне-другой подъемов туловища из положения лежа (тренировала брюшной пресс). И никакой аэробики – этим она занималась не в спортзале, а на танцполе и в постели поверх снятых на танцполе юнцов.
Для такой большой девочки – не слишком ли большая нагрузка, думал Джек и поэтому не любил, когда Эмма водила автомобиль, даже днем. Если она садилась за руль, то неслась во весь опор – и при этом как раз о скорости Джек беспокоился в последнюю очередь.
Эмма обожала бульвар Сансет; еще в Торонто, школьницей из Святой Хильды, она мечтала, как будет гонять по нему. Эмма обожала ездить всюду, куда вел Сансет, – в Беверли-Хиллз, в Западный Голливуд, в Голливуд – куда угодно, лишь бы ехать по бульвару Сансет.
Джек больше всего боялся за нее, когда она ехала домой в Санта-Монику. Он знал, что она сначала объелась как полоумная, а потом до изнеможения вкалывала в спортзале. Еще Джек боялся поворотов на Сансете, а еще – выхода на Тихоокеанское шоссе, после левого поворота на Чотокву, перед Палисейдс, уж слишком он круто идет вниз. Там нужно было перестроиться в крайний левый ряд и развернуться.
Происходило все это ранним вечером, как раз в час пик, Эмма была совершенно вымотанная после спортзала, а еще накачанная водой (литра четыре как минимум). На Чотокве полно машин, повернуть непросто, плюс, сделав поворот на три четверти, Эмма видит океан. Джек хорошо ее знал – как только она видит океан, это бесконечное, сверкающее голубое пространство, она сразу забывает про встречные машины. Она же из Торонто, а Лос-Анджелес очаровывает тебя тем сильнее, чем
