то! Сюжет, конечно, бредовый, как часто бывает, когда о предмете пишет человек со стороны. Злая игуменья выгоняет молодую монахиню из обители за то, что та без спросу съела лесную ягодку. Но написано хорошо, живо. Особенно природа удалась. Ну что, пошли назад?
Солнце клонилось к закату. На хозяйственном дворе отец Силуан стучал молотком.
– Миша, бери своих помощников, и принесите воды, – крикнул он.
Похватав ведра, они спустились к роднику. Пока набирали, быстро стемнело. Изящный маленький храм с цифрой 1913 темнел рядом таинственным остовом прошлого.
– Это единственный храм, который дожил до нашего времени. – Михаил погладил шершавые серые камни стен. – Во время войны немцы добили остатки монастыря. Боясь партизан, спалили охотничий домик Николая II, ну и все, что могли сжечь. Этот тоже взрывали, но уничтожить не смогли. Он добротно сделан, из шунгита. Здесь, прямо под алтарем, сливаются в один два родника – Космы и Дамиана. Хотите посмотреть?
Он открыл храм и, убрав коврик с пола, поднял деревянную крышку. Под крышкой бурлила, будто в котле, вода. Пенилась пузырьками, пучилась, закручивалась в кольца и водовороты.
– Главная наша святыня. До революции тут даже велась летопись исцелений, но мы не ведем. У нас тут один грузин был, почками болел. Врачи на него рукой махнули, а у нас он вылечился. Теперь иногда приезжает, потрудиться в знак благодарности. А другой парень, местный, исцелился от рака крови. Даже икону нам в подарок вышил, бисером.
Они долго глазели во тьму колодца.
– Вода живая, – наконец сказал Монгол. – А знаешь, где мертвая?
– Где?
– В Мертвом море.
После ужина они отправились на чердак. Это было длинное сквозное помещение с широкими окнами в скатах крыши. По обе его стороны между печных дымоходов были расставлены кровати и тумбочки.
– Хоромы!
– Смотри! Настоящие кровати! Это такие специальные штуки, на которых нужно спать! – Том недоверчиво коснулся одной из них. Осторожно лег сверху, не раздеваясь, и тут же уснул.
В монастыре
Он проснулся от негромкого звона колокола. Подтянулся на кровати, выглянул в окно. В робких утренних сумерках горел маленькими окошками деревянный храм. К нему спешили монахи.
«Нам же не обязательно», – сладко потянувшись, он перевернулся на другой бок и тут же уснул.
Проснулись они к полудню.
– Завтрак проспали! – расстроился Монгол.
Наспех умывшись, вышли во двор и сразу столкнулись с Мишей.
– Ага, проснулись? Я не стал вас будить. Поешьте, там еда осталась. А потом спросите у отца Силуана, чем ему помочь.
– А ты?
– А я отца Марка в город везу.
Отец Силуан стоял около дровника и рубил дрова. Делал это он как-то необычно. Вначале он ходил вокруг крупного пня, присматривался, цокал языком. Потом бил топором, но не по центру, а как-то вкось, с краю. Будто бы вовсе не колол, а разбирал, разваливал на части.
– Ну что, поели? Тогда давай работать. Ты, – кивнул он Монголу на гору чушек, – вот эти покороче таскай в один угол, а длинные в другой.
– А мне чем заняться? – спросил Том.
– А ты дрова руби. Умеешь?
– А что тут уметь? – Том даже немного обиделся.
– Ну и молодец. Держи. – Отец Силуан сунул ему топор и куда-то ушел.
Том зашел в дровник, вдохнул сильный, терпкий аромат свежеспиленного леса.
Полена были толстые и тяжелые. Некоторые пни в диаметре достигали до полуметра. Том выкатил одно полено, с трудом втащил его на пень для колки и, размахнувшись изо всех сил, вонзил в него колун. Топор вошел сантиметров на пять и застыл намертво. Том безуспешно подергал топорище, несколько раз опустил другое полено на топор. Ничего не изменилось. Тогда он поднял пень двумя руками и ударил обухом о другое полено. Это тоже не помогло. Топор накрепко, до звона, вошел в дерево. Том присел на чурбак, снял взмокшую футболку, размазал по лицу душистые опилки.
– Сюда, сюда! – откуда-то неподалеку доносились крики отца Силуана.
«Не хватало, чтобы увидел мой позор», – он вскочил и, упираясь в полено ногами, стал изо всех сил расшатывать топор. Затем приметил в углу сарая чугунный печной колосник и, ударяя им по топорищу, постепенно смог извлечь инструмент.
– А я, оказывается, – «специалист». Это тебе не городские полешки для шашлыка. Что же это за дерево такое? – Взяв щепку, он повертел ее в руках, и только тут увидел на светлой древесине характерные темноватые черточки-пунктиры.
– Это же дуб!
Скрипнула дверь, и он вздрогнул.
– Что, не получается? – В дверях, хитро улыбаясь в бороду, стоял отец Силуан.
– Я… Сейчас. – Том готов был провалиться со стыда.
– А ты полегче выбирай, – мягко сказал монах. – На трещинки смотри. Где есть трещинка – туда и бей. Дуб – он как человек. Твердый, тяжелый, упрямый. Но если правильно ударить, то легко колется. Если трещины нет, ты бей не по центру, а с краю. За топорищем следи. Топорище березовое, мягкое, а дрова твердые. Старайся его не ранить, а то мигом в труху превратишь. Сучки обходи, оставляй на потом, руби там, где их нет, а уже потом берись за самое трудное. Ну, не буду мешать.
Он улыбнулся, погладил бороду, и пошел по своим делам.
– Спасибо, отец Силуан! – крикнул вслед Том.
Он взял полено поменьше, нашел в нем трещину, ударил по ней. Полено легко лопнуло, разлетевшись далеко в стороны. Мало того: после первого удара пустили трещины и сами половинки. По большим он уже не лупил со всей силы, раскалывал их осторожно, с краю, будто резал на куски огромные деревянные торты. Работа начала спориться.
Монах пришел через полчаса, оглядел целую гору чурок.
– Во, другое дело. Ладно, пошли отдохнем.
– Я не устал.
– Все не устали, а отдыхать надо. Пошли, пошли!
Они сели около входа в корпус. Монгол, прикрывая глаза, блаженно щурился на солнце. Оно застыло в самом зените над монастырским ущельем, будто спешило прогреть все вокруг за короткое время здешнего светового дня. Из сонного полуденного анабиоза их вывел глухой удар: небольшая птичка врезалась в стекло распахнутой двери корпуса и замерла, упав на пороге.
– Там же по-русски написано: «Без благословения не входить», – вздохнул монах, и, встав, подобрал птичку. Это была синица. В его мозолистых ладонях она казалась совсем крохотной. Ее лапки поджались, глаза затянула белесая пленка. На вид она была мертва.
– Что ж ты, несмышленая, читать по-русски, что ли, не умеешь? – жалостливо проговорил монах, осторожно поглаживая черно-белую головку одним пальцем. Птичка не подавала признаков жизни.
– Эх, дуреха ты, дуреха. А деток твоих кто теперь кормить будет? Кто будет
