нему, чтобы не быть назойливым или не давать ему повода подозревать меня в каком-либо личном интересе.
На следующий день действительно состоялось собрание членов Совета, по телефонным вызовам, и мы все собрались не в обычном помещении, где происходили заседания Совета, а в кабинете Петра Аркадьевича.
С его привычною сдержанностью, не обнаруживая никакого волнения в изложении происшедшего инцидента, хотя волнение было заметно в его жестах, Столыпин передал нам, что все происшедшее третьего дня, как это теперь ему совершенно точно известно, было плодом издавна подготовленной интриги, направленной лично против него. Она выразилась в том, что лидер правой группы Государственного совета П. Н. Дурново, еще задолго до слушания дела в общем собрании Государственного совета, подал государю записку, характеризируя выделение русских крестьян в Северо- и Юго-Западном крае в особые избирательные курии как меру крайне опасную в политическом отношении, которая только оттолкнет от правительства весь класс польских землевладельцев в крае, совершенно лояльно настроенных по отношению к России, и может даже усилить и без того замечающееся противорусское стремление среди отдельных лиц, явно тяготеющих к Австрии.
Под влиянием этой искусственной меры неизбежно весь наиболее культурный землевладельческий класс совершенно отойдет от местной земской работы, которую немыслимо построить на одном крестьянстве да на немногих русских чиновниках и т. д.
Ему известно далее, что перед самым рассмотрением дела, после одного из частных собраний у П. Н. Дурново, испросил себе аудиенцию у государя член Государственного совета В. Ф. Трепов, что подтвердил ему барон Фредерикс, рассказавший ему при этом, что перед аудиенциею он заходил к нему и очень горячо доказывал ему, что эта часть думского проекта есть чисто революционная выдумка, отбрасывающая от земской работы все, что есть культурного, образованного и консервативного в крае, и что это делается исключительно в угоду мелкой русской интеллигенции, которой хочется забрать это дело в свои руки и поживиться на «земском пироге».
Поэтому он, Столыпин, решил доложить вчера государю, что он не может оставаться на своем двойном посту, если дело, которое он лелеял с молодости, должно погибнуть из-за простой интриги, оправдываемой к тому же прямыми извращениями фактов и обвинением его чуть ли не в потворствовании революционным замыслам, против которых он борется, не щадя своей собственной жизни и жизни своих детей. Поэтому он сказал государю не обинуясь, что просит его освободить от должности и разрешить ему вовсе уйти со службы, так как он не может даже представить себя заседающим в Государственном совете вместе с людьми, решившимися обвинить его в таких замыслах.
По словам Петра Аркадьевича, государь был совершенно подавлен его намерением и все говорил ему, что он совершенно не представлял себе всей важности этого дела и хорошо понимает его волнение, но считает, что он не имеет права так резко ставить вопрос, и нужно подумать о том, какие меры могли бы быть приняты к тому, чтобы дело могло быть снова рассмотрено и доведено до конца, причем обещает ему заранее употребить все свое влияние, чтобы при вторичном рассмотрении не могло случиться ничего похожего на то, что произошло. Тогда Столыпину пришлось войти во все детали этого дела и разъяснить государю, что никакого вторичного рассмотрения дела не может и произойти, потому что Дума никогда не согласится отказаться от русских курий, из-за которых все дело и провалилось в Совете, а последний из-за одного упрямства не сознается никогда в своей ошибке.
Тогда государь сказал Столыпину самым решительным образом: «Я не могу согласиться на ваше увольнение, и я надеюсь, что вы не станете на этом настаивать, отдавая себе отчет, каким образом могу я не только лишиться вас, но допустить подобный исход под влиянием частичного несогласия Совета. Во что же обратится правительство, зависящее от меня, если из-за конфликта с Советом, а завтра с Думою будут сменяться министры? Подумайте о каком-либо ином исходе и предложите мне его», — закончил государь.
Тогда, по словам Столыпина, он, поблагодарив прежде всего государя за оказываемое ему доверие, сказал ему, что для него самое существенное в настоящем случае вовсе не его самолюбие, которым он никогда не руководствуется, а польза государства и необходимость оживить целый край, который прозябает в невероятных условиях, о которых может судить лишь тот, кто прожил там многие годы.
Отвечая же на вопрос государя, что можно сделать, чтобы обеспечить проведение земской реформы в жизнь, он сказал, что есть только одно средство — провести закон по 87-й статье Основных законов, а для этого необходимо принять хотя бы и искусственную меру — распустить на короткий срок обе палаты, обнародовать закон в качестве временной меры в порядке верховного управления и затем внести его в Думу в том самом виде, в каком он был принят ею. Дума не имеет повода не утвердить его вновь, и когда он дойдет снова до Государственного совета, то ему не останется ничего иного, как подчиниться совершившемуся факту, тем более что до этого срока пройдет немало времени, закон войдет уже в жизнь, а она докажет лучше всяких слов, что все осуждения Государственного совета ни на чем не основаны, и никогда польские помещики не откажутся от земской работы, как распространяют это его противники, и сами не веря тому, что они говорят.
Государь внимательно выслушал это предложение и спросил Столыпина: «А вы не боитесь, что та же Дума осудит вас за то, что вы склонили меня на такой искусственный прием, не говоря уже о том, что перед Государственным советом ваше положение сделается чрезвычайно трудным?»
Столыпин передал нам, что он ответил государю: «Я полагаю, что Дума будет недовольна только наружно, а в душе будет довольна тем, что закон, разработанный ею с такой тщательностью, спасен вашим величеством, а что касается до неудовольствия Государственного совета, то этот вопрос бледнеет перед тем, что край оживет, и пока пройдет время до нового рассмотрения дела Государственным советом, страсти улягутся и действительная жизнь залечит дурное настроение».
Государь ответил ему на это: «Хорошо, чтобы не потерять вас, я готов согласиться на такую небывалую меру, дайте мне только продумать ее. Я скажу вам мое решение, но считайте, что вашей отставки я не допущу».
На этих словах государь встал и протянул Столыпину руку, чтобы проститься с ним, когда Петр Аркадьевич попросил извинения и
