Мещерский чего стоит, и вы увидите скоро, какие статьи станет он писать в „Гражданине“, и чем дальше, тем больше у государя и все глубже будет расти недовольство Столыпиным, и я почти уверена, что теперь бедный Столыпин выиграет дело, но очень ненадолго, и мы скоро увидим его не у дел, a это очень жаль и для государя, и для всей России. Я лично мало знаю Столыпина, но мне кажется, что он необходим нам и его уход будет большим горем для нас всех».
Ее последние слова были: «Бедный мой сын, как мало у него удачи в людях. Нашелся человек, которого никто не знал здесь, но который оказался и умным, и энергичным и сумел ввести порядок после того ужаса, который мы пережили всего 6 лет тому назад, и вот — этого человека толкают в пропасть — и кто же? Те, которые говорят, что они любят государя и Россию, a на самом деле губят и его, и родину. Это просто ужасно…»
Чрез два дня после этой аудиенции кризис разрешился. Столыпин позвонил ко мне по телефону и сказал только, что государь не отпустил его и принял предложенные им меры. Указы о роспуске Думы и Совета были опубликованы 12 или 13 марта, а 14-го закон о западном земстве был введен по 87-й статье Основных законов, и через три дня палаты снова раскрыли свои двери. Председатель Государственного совета был вызван в Царское Село, и ему повелено было предложить, именем государя, Дурново и Трепову взять отпуск до возобновления осенней сессии Совета.
В Совете министров никаких более разговоров о случившемся не возобновлялось, и наружно все вошло как будто в обычную колею.
П. Н. Дурново подчинился решению государя, объявленному ему председателем Государственного совета, и до осени не появлялся в заседаниях Совета. В. Ф. Трепов этому не подчинился и подал прошение об оставлении им государственной службы вообще. Он был уволен с назначением ему, по докладу Акимова, денег в 6000 рублей в год и поступил на частную службу.
Пользуясь близкими отношениями к министру императорского двора графу Фредериксу, через своего зятя генерала Мосолова, он получил концессию на эксплуатацию недр земли в Алтайском горном округе, составлявшем собственность Кабинета его величества. Задуманный им проект представлял огромное промышленное значение; в недрах Кузнецкого[25] таились несметные богатства угля, железа и других металлов, разработка которых сулила округу и всей Западной Сибири величайшее будущее.
Большевики приняли этот проект, начатый разработкою еще при царском правительстве, перед самою войною, присвоили себе даже честь открытия богатств округа, как будто до них никто не знал их и не существовало ни научных трудов Менделеева, ни подробных разведок Кабинета, и, в порядке его осуществления, придали этой мысли свойственное им уродливое осуществление, которое сулит в будущем одно величайшее разочарование. Достаточно сказать, что по их плану осуществляется грандиозное металлургическое предприятие, основанное на соединении в одно целое уральской руды и кузнецкого угля, как будто между этими двумя основными факторами предприятия нет расстояния в две тысячи километров, на пространстве которых нужно либо подвозить кузнецкий уголь к руде, либо руду к углю.
В связи с концессиею Кузнецкого бассейна Трепов явился и одним из соискателей на постройку Южно-Сибирской железной дороги, которому и была дана эта концессия в 1913 году.
Личная судьба В. Ф. Трепова закончилась глубоко трагично. Он был арестован большевиками 22 июля 1918 года, отвезен с целым рядом других захваченных «заложников» в Кронштадт и там расстрелян матросами, одновременно с сотнями других, безвинно, зверски погубленных людей.
Внешне инцидент с законом о западном земстве был ликвидирован. Но на самом деле реакция от случившегося была весьма глубокая и приняла самые разнообразные формы.
Из Государственного совета до меня стало тотчас же доходить много сведений, и все они были однообразны — возмущение было общее. Правые были обижены за своего лидера и сочлена, левые и центр были обижены и за искусственность роспуска и за нарушение свободы голосования. В виде проявления возмущения, охватившего в особенности правых, несколько времени спустя, в начале осени, один из видных членов этой партии по назначению от правительства С. С. Гончаров подал также прошение об отставке, чего вовсе не допускалось раньше — был уволен.
В Думе не было вовсе того, чего ожидал Столыпин, то есть удовольствия от проведенного в жизнь, хотя и с ясным нажимом на закон, утвержденного Думою законопроекта, а напротив того, искренно или только для отвода глаз, но выражалось прямое осуждение принятых мер, и престиж Столыпина как-то сразу померк. Он почувствовал это тотчас же на отношении к его представителям в комиссиях и на сообщениях Куманина о внутренних настроениях в разных фракциях, кроме наиболее близкой к нему — националистов, учитывавших возрастание их престижа на местах при введении земства в Западном крае.
Немало пересудов происходило и в чиновничьих кругах, среди которых господствовало в отношении того, что нужно было сделать, то настроение, о котором я говорил Столыпину. Но всего резче выразилось отрицательное отношение в известной части печати, в столичных клубах и в придворных кругах.
Можно сказать без преувеличения, что почти вся печать была враждебно настроена по отношению к Столыпину. Отозвавшись резко о вожаках интриги, она критиковала с полною беспощадностью роспуск палат, проведение нескрываемым искусственным способом в порядке управления, во всяком случае, отвергнутого закона и еще более резко отзывалась о мерах преследования против лиц, хотя бы и замешанных в интриге, но подвергнутых совершенно несвойственным мерам взыскания. Клубы, особенно близкие к придворным кругам, в полном смысле слова, дышали злобой и выдумывали всякие небылицы, которые тотчас же доходили до сведения Столыпина и причиняли ему большое раздражение.
У меня не было тогда и нет и сейчас никаких сведений относительно того, как встретил государь Столыпина после разрешения кризиса в смысле предъявленных им требований. Сам он ничего об этом мне ни разу не сказал, а всякого рода слухи, передаваемые «из самых достоверных источников», стоили не более того, что стоили сами рассказчики.
Но внешняя, видимая обстановка была самая напряженная. Столыпин как-то замкнулся в себе, был очень сдержан в заседаниях Совета министров, избегал вести беседы после заседаний, вовсе не показывался в Государственном совете, и в Думе показался только один раз после Пасхи, в конце
