Однако с вершины холма вечерний пейзаж выглядит пустынным. Почему-то не видно ни одного зверя, только издалека, из предгорий, доносится стук бараньих рогов. Склон холма весь порос медвежьими дудками, там упрятано немало берлог косолапых, недаром же это место называют ещё как Медвежьи холмы. Под корнями вывороченной бурей сосны зияет провал, полускрытый разросшимся кустарником, Режущий Бивень отходит подальше, потому что не хочет разбудить ненароком медведя, пускай себе косолапый засыпает покрепче. Волчица тоже отходит, но медвежья берлога не даёт ей покоя. Шерсть на спине встала дыбом, зубы оскалились – сейчас зарычит. Уж лучше тогда охотник зарычит сам. Режущий Бивень прикладывает ладони ко рту и, что есть сил, издаёт львиный рык. Волчица сразу пугается, отскакивает в сторону, а потом начинает скулить и даже тявкать. Боится.
Режущий Бивень готовит на всякий случай луку. Достаёт отравленную стрелу, ещё одну кладёт рядом с собой на землю. Волчица сердится на берлогу, но медведь уже слышал рык льва, не ответит. Охотник рычит ещё раз по-львиному на все четыре стороны, вызывает Рыжегривого от имени молодого соперника – и вдруг волчица стремглав бросается прочь. Режущий Бивень стремительно оборачивается и тут же направляет луку на цель. Из медвежьей берлоги вылез Рыжегривый, собирался ответить на зов, но, увидев двуногого, растерялся – а Режущий Бивень тем временем натянул тетиву, дзынк… Этот лев никогда не видел охотника… Пегая Грива, подросток. Стрела воткнулась ему в бок, он испуганно рявкнул, будто щенок, сбил тростниковое древко лапой и кинулся наутёк. Напрасно Режущий Бивень схватил копьё. Этому трусу сражаться разве что с росомахами.
Режущий Бивень так возмущён трусостью льва, что даже не сожалеет о своей ошибке. Трусов нужно наказывать. Волчица тоже исчезла, куда-то спряталась. Охотник оглядывается, но нигде не видит её. У него нет возможности искать волчицу. Скоро совсем стемнеет, он должен идти по следу трусливого льва, он должен знать, как быстро подействует его новое оружие и подействует ли вообще.
Охотник спускается по склону. Лев смял много травы. На одном сухом стебле тёмный подтёк, и хотя крови мало, Режущий Бивень очень доволен. Яд гадюки уже должен действовать. Самое позднее, к утру лев будет выглядеть не грознее лисицы. Если яд не повредился от холода. Режущий Бивень бежит по примятой траве, быстро спускается в ложбину, проскакивает снежную плешку на её дне и вдруг замирает, как вкопанный. Он что-то заметил на бегу. В резкой тишине ему становится слышно, как внутри головы звенит необузданный страх. Крадучись, он делает два робких шага назад. И ещё один маленький шаг.
Так и есть. На снежной плеши старательно выдавлен огромный след нелюдя, свежий след, который ещё пахнет. Круглощёкий нелюдь прошёл здесь тогда, когда Режущий Бивень уже поднимался по склону с другой стороны.
Стая львов вряд ли смогла бы напугать охотника сильнее. Даже если б он был без копья. Пучеглазая паника прыгает на его плечи. Он несётся назад, вверх, прытче зайца, сердце его бьётся в пятках. Трещит под ногами сухая трава, сыплются камни, а он помнит только одно.
Подальше, подальше. Скорее, подальше!
****
Её потащили к шаману. Чёрный Мамонт так долго ругался, что она совсем перестала понимать, чего им от неё нужно и что вообще происходит. Ей мерещилось озеро с лебедями, у орущего Чёрного Мамонта вырастал клюв, как у лебедя – и она улыбалась, потому что клювастый Чёрный Мамонт выглядел очень смешным. Он вдруг отдалялся, перескакивал в другой мир и пронзительно верещал, окутанный клочьями тумана среди каких-то пещер, где вся земля испещрена проломами и ямами. У него появились крылья, он громко хлопал ими, кого-то пытаясь напугать… Её, Утреннюю Радугу, хотел он напугать, а она улыбалась.
Шаман надеялся допытаться, где она бродила. А она ведь не помнила, отвечала, что не знает, и Чёрный Мамонт шипел, как рассерженный лебедь. Шаман спрашивал, видела ли она чёрное небо в вонючих дымах, и она соглашалась, что видела. Он спрашивал, видела ли она ещё красное небо – она подтверждала. И про синее подтверждала, и про всё остальное, но никак не могла она понять, чего им всем нужно от неё, почему не могут её отпустить к лесному озеру, где она построит себе шалаш среди пасущихся лошадей.
Шаман окуривал её дымом, другим, не тем, который едва её не задушил, но таким же противным. Шаман твердил заклинания и звонко стучал над её головой кусками якобы железных камней. Делал перед нею круги, выгонял из неё внутренний дым или что-то ещё, а она всё равно видела озеро. По его берегам рос камыш, тёплый ветер нежно баюкал стройные стебли с тёмными початками голов. Они видели сны – и она видела сны вместе с ними. Двое прекрасных людей тесно сплелись в любовных объятиях. Она вторила нежным движениям женщины, вздрагивала вместе с нею, охала и наслаждалась. Её заливало горящим огнём, её тело горело, а где-то снаружи, далеко-далеко, шаман раз за разом твердил свои заклинания. И клювастый Чёрный Мамонт шипел на неё рассерженным лебедем, и она вдруг узнавала в этом лебеде женщину и снова смеялась. Чёрный Мамонт – крылатая женщина с жёлтым клювом.
Они привязали её. Смешно. Она могла без труда сбросить верёвки, она видела их прозрачность и хрупкость, но что-то всё же держало её. Что-то неуловимое для её мыслей. Какой-то зарок.
И опять надоедал Чёрный Мамонт – или как там теперь его звали?.. Он предостерегал. Он говорил, что ей рано обратно рождаться, она совсем не готова, у неё нет никакой силы, она умрёт младенцем. Вот как Игривая Оленуха. Та уже поспешила родиться в своей Атлантиде. И это ошибка. Нельзя делать ошибок. Она смеялась в ответ. Она ведь только хотела покоя. Построить шалаш на берегу тихого озера и видеть чудные сны. Гореть в их страстном огне.
Её снова тащили к шаману. Повторялись расспросы. На этот раз шаман догадался про озеро, кто-то ему подсказал, она не могла отрицать. Она не умела врать в этом мире. Она забыла вообще, что значит врать. А шаман убеждал её, будто сны как раз врут. Она ждала, когда у него вырастет клюв, как у Чёрного Мамонта, однако он оставался таким же, не менялся от собственных слов, и она понемногу прислушивалась. И тогда из неё вышел клубами сизый туман, она кашляла и чихала, а шаман бил её по спине.
Теперь она не могла вспомнить озеро. Что-то мерещилось ей, но такое неясное, что кроме щемящей боли в груди ничего она не ощущала.
Чёрный Мамонт прекратил ругаться и глядел на неё ласково бесклювым взглядом.
Если б он знал, как она его ненавидела!
Чёрный Мамонт не мог забыть Чёрной Ивы. На ту он глядел. Но ведь Чёрную Иву принесли в жертву. Утренней Радуге было больно от его навязчивой памяти. Больно.
