Да, это было дело ее рук, и в эту минуту она всем своим существом жалела, что не может отомстить ему еще больнее..
Мучаясь и жестоко страдая, Телкиза спросила царя:
— Так подаришь или нет, Валтасар?
— Я хочу превзойти искушенных в искусстве греков, — жалобно протянул он, потому что нелегко было противиться Телкизе, — я украшу дворец живой скульптурой.
— Взамен я отдам тебе римлянина, которого держу при своем дворе.
— Ненавижу римлян.
— Но иудеев ты тоже ненавидишь…
— Не дам я их тебе — я царь!
— А я некоронованная царица Вавилонии, — громко рассмеялась Телкиза.
— Не хочешь ли ты сказать, что трон принадлежит тебе или Набусардару? Не гневи Валтасара, не вынуждай меня назвать тебя царицей, да, царицей распутниц…
Этого Телкиза никак не ожидала. Угольки ее зрачков скользнули под опущенные веки, словно черные ужи в глубь реки. Она явилась сюда, чтобы полонить Набусардара, явилась, гордая, в золоте, в бирюзе, а Валтасар одной фразой втоптал ее в грязь.
— Ах, вот как…
Телкиза выпрямилась и оживилась, как цветок на рассвете.
— Если уж мы принялись сводить счеты, то нужно сводить их до конца. Полагаю, многое из того, что я скажу, будет любопытно для тех, кто еще верит в могущество золотых престолов и золотых богов.
Казалось, в зале сразу прибавилось света; зато музыка стихла, словно боясь заглушить ее слова. Гости, сидевшие за дальними столами, напрягали слух, многие даже встали, чтобы лучше видеть и слышать «вавилонскую львицу».
Телкиза сказала:
— Ты хотел оскорбить меня, Валтасар, назвав царицей распутниц, хотя тебе лучше других известно, что по закону я — первая женщина Вавилонии, Ты назвал меня так в присутствии двух тысяч пирующих жрецов Бабилу и двух тысяч пирующих вельмож Бабилу. Пусть так, да, я грешница, я грешна больше, чем вы полагаете. Это стыдно, унизительно, и поэтому перед всеми жрецами и вельможами Вечного Города я сейчас обвиняю царский род Валтасара. Его отец Набонид, по наущению Эсагилы, почти девочкой отдал меня, как суку кобелям, на поживу лидийским посланникам, надеясь, что те станут уступчивее в переговорах. Чистая и невинная, я должна была телом своим ублажить придворных Креза, чтобы они согласились на условия халдеев. Вы уверяли меня, — Телкиза бешено глянула в лицо Исме-Адада, — что я угодна богам. На другой день я видела, как эти боги вместе с царем Набонидом и верховным жрецом Исме-Ададом ходили по земле. — Телкиза с трудом перевела дух. — Так ответь же, святейший, сколько мнимых Мардуков сменилось за все это время в капище? Сколько гнусностей содеял твой бог?
— Благородная Телкиза! — в притворном удивлении воскликнул верховный жрец.
— Благородная Телкиза! — язвительно усмехнулась она. — Конечно! Теперь вы готовы величать меня даже царицей Бабилу, лишь бы я замолчала. Но нет, нет! — Телкиза взвилась, как ударенная плетью змея. — Я не стану больше молчать. Годы, долгие годы тяготеет надо мной проклятие. Лишь благодаря Мардуку, властелину вселенной, жесточайшему из богов, я стала распутнейшей из женщин. Это он сделал меня такой, чтобы закрыть пути к сану царицы.
Даже Валтасара взяла оторопь. Он оглядел столы. Гости не сводили с Телкизы изумленных глаз. Царь попробовал остановить ее:
— Телкиза, твои речи безумны!
Она смерила его презрительным взглядом.
— Раб собственного безволия, раб Мардука, раб Исме-Адада!
Чтобы как-то поправить дело, верховный жрец многозначительно заметил:
— Право, она безумна!
— Пусть я прослыву безумной! — прошипела Телкиза. — Но теперь я сказала все.
Да, она сказала все, ошеломив признанием жрецов и вельмож, но сама облегчения не Почувствовала: камень, давивший ей душу и тело, стал еще тяжелее.
Изнемогая от непосильного бремени, она обронила:
— Теперь ты можешь отпустить меня, Валтасар.
— Ступай, — ответил царь.
Телкиза поднялась, и в ее зрачках уже не было прежнего блеска. Она думала, что ее рассказ вызовет негодование в сердце Набусардара, но он остался глух и безразличен.
Окончательно сраженная его холодностью, Телкиза покидала ападану. Проходя меж рядами столов, украшенных гирляндами и уставленных золотой утварью. она слышала, как Исме-Адад гневно повторил:
— Право, она безумна.
— А, — махнул рукой Валтасар, давая этим понять, что больше о ней говорить не стоит.
Призвав управителя дворца, он распорядился насчет иудейских юношей.
Его голос заставил Телкизу обернуться. Стоя в дверях, она еще раз оглядела все вокруг, и мягкий ковер из роз обернулся для нее тернистым лугом, свисающие с потолка гирлянды лотоса — петлями виселиц, звон чаш — : лязгом костей оживших скелетов, улыбки тупых пьяных лиц — оскалом смерти.
Нигде и ни в чем уже не было ни жизни, ни красоты. Ах, как она устала, как устала…
Сибар-Син поднялся из-за стола и, подойдя к Телкизе, предложил проводить ее.
— Пожалуй, — ответила она, — а эти все… будь они все прокляты, прокляты…
— Не оскверняй свои уста, княгиня, они созданы для наслажденья.
— Но мне все опостылело, все. Какой-то бог, сжалившись надо мной, внушил мне мысль о последнем наслаждении, которого я еще не изведала… он внушил мне мысль о смерти…
Сибар-Син посмеялся ее сумасбродству и вместе с ней вышел на галерею.
Вдруг она остановилась и порывисто схватила его за руку.
— Слышишь, Сибар-Син?
Ападана оглашалась переливами арф и пением.
— Слышишь? — снова спросила она, судорожно сжимая его руку,
— Слышу, — кивнул он, — это хор иерусалимских юношей славит гимнами наших богов. Валтасар верит, что это навлечет гнев богов на потомков Авраама и Соломона, он верит, что так ему удастся изгнать Ягве из Вавилонии. А как ты думаешь, Телкиза, удастся это ему? Да и существует ли в природе этот самый Ягве? По моему разумению, боги охраняют только сильных, что им до такого униженного племени, как эти пленные иудеи?
— Оставим богов в покое, Сибар-Син. Я знаю только, что Валтасар считает Ягве своим заклятым врагом. Ты же слышал, как он сказал, будто и мое лоно обратил Ягве в пустыню и пепел. Не случись этого, он нарек бы меня царицей Вавилонии. Он гнусен, о, как он пресмыкается перед Эсагилой! Я просто с ума схожу — меня терзает жажда мести.
Гулкое эхо песни прокатилось под сводами галереи.
— От подобной музыки слабеет воля и рушатся замыслы, — заметил обольстительный вельможа, — но мы всегда были непреклонны.
— Право, Сибар-Син, что нам музыка… это для богов, а не для людей. — Она грустно вздохнула. — Я хотела тебе сказать…
Телкиза остановилась и умолкла.
— Мысли разбегаются… Вот сейчас внутренний голос шепнул мне: к чему помышлять о мести, не лучше ли снова невинной, простодушной девочкой играть в царской аллее разноцветными камушками?..
— Ты плачешь, Телкиза?
— О! — она опустила ресницы и смахнула ими слезы.
— Тебе надо быть сильной. Крепись, ведь ты — княгиня, а слабость пристала только рабам. Ты сказала, что жаждешь мести. Отомсти, и тебе станет легче. А детские годы не возвратить. Люди обязаны идти; идти и доиграть свою роль до конца.
— Идти и доиграть свою роль до конца…. — повторила Телкиза. — Что ж, пусть так…
Она выдернула из висевшего на стене венка два нардовых стебля, размяла их в пальцах, пустила пушинки по воздуху, наблюдая их полет. Когда былинки опустились на примятые лепестки роз, женщина растоптала их ногой.
— Все суета сует… — молвила она печально и сокрушенно.
Телкиза провела рукою по холодному лбу.
— Теперь я жажду одного — смерти. Я хотела бы умирать долго-долго.
— Вино помутило твой разум, Телкиза. Только рабы мечтают о смерти.
— Я вернусь на женскую половину, — проговорила она чуть слышно и поспешила в другое крыло дворца, оставив Сибар-Сина одного.
Телкиза вернулась к пировавшим женщинам, заставив себя обворожительно улыбаться. Роскошная, ослепительная, она села за один стол со своими завистниками и восторженными почитательницами.
Телкиза заметила, что царица воспользовалась ее отсутствием и вместе со своей прислужницей понесла пророку Даниилу еду и питье с праздничного стола… Телкизу это нисколько не удивило. Привязанность царицы к иудейскому мудрецу всегда оставляла ее равнодушной. Тем менее занимало ее это в данную минуту.
Вдыхая аромат смол и цветов, Телкиза задумчиво смотрела перед собой. Душой она оставалась в ападане. Набусардар не выходил у нее из головы.
Когда утих рокот струн и замерли последние звуки песен, воины Исма-Эля доложили Набусардару, что на подступах к городу все спокойно и Вавилону не угрожает никакая опасность, предчувствие которой бесконечно томило военачальника, — он и пил меньше, и был сдержан в веселье — беспокойство не покидало его.
Лишь один раз, захваченный пением иерусалимских юношей, засмотревшись на прозрачную каплю вина, он увидел в ней погруженный во тьму борсиппский дворец. С нежностью подумал он о Нанаи, спящей под охраной стражников, вспомнил Теку, скульптора, жреца Улу. Его переполняла благодарность к той, которая носит под сердцем его первенца.
