— Что?.. — просипела Ульяна. — Это… Что это? Тебе переслали? Ты… Вы… Вы знакомы?
— «Придурок», значит? — как в замедленной съемке отрываясь от стола и делая шаг в её направлении, сухо уточнил Егор. Голос дал хрипотцы, глаза сузились, желваки заиграли, а губы плотно сжались.
«Господи…»
Уля ощущала себя несчастным обездвиженным мышонком, к которому неторопливо приближается огромный удав. На секунду прикрывая ресницы, она пыталась сбросить с себя гипноз и очнуться. Не пересылали Егору ничего, и вот таким изощрённым способом он сейчас ей это показывал. Да, два, а то и три раза она писала, что сосед у неё – придурок! Но это же… Это же… Это же от сиюминутных эмоций, в конце-то концов! А не потому, что она действительно так думает!
«А сам!»
— «Программист»?! — голос, прорвавшись, мгновенно сорвался и задрожал. — «Джава и Питон»?
— МГТУ имени Баумана, — последовал незамедлительный хладнокровный ответ. Под прожигающим в ней дыру взглядом Уля медленно сгорала. — «Слепой», да?
Ещё шаг, второй…
Ульяна в прямом смысле приросла к полу: ватные ноги отказывались держать вес, не говоря уже о том, чтобы слушаться свою хозяйку. Память услужливо подсказывала содержание сообщения, которое сейчас цитировал Егор. Она тогда писала «Тому», что у неё психика подвижная и несчастная любовь. Если он проведет параллели – а он проведет! – то… Это конец. Переводить стрелки! Срочно!
— «Уфа», да?! — резко вскинув подбородок и сцепив руки в замок на груди, вскипела Ульяна. Наврал ей с три короба, а сам! Предъявляет тут! Отчитывает за слова! Это всего лишь слова! Откуда ему знать, что на сердце у неё?! В груди похолодело, когда она осознала, что не в состоянии вспомнить, что же конкретно успела наговорить «Тому» ранее.
— Четырнадцать километров по трассе от нашего забытого Богом, никому не известного села, двадцать минут на маршрутке, — фразы чеканились и летели, резали застывший воздух накалённым ножом. — «Бесчувственный бабник»?
Шаг… Ещё…
Он дал ответы на все её вопросы, а она не смогла ответить ни на один. Егор замер буквально в полуметре. Распахнутые потемневшие глаза полыхали, и это пламя охватило её и поглощало. Если пять минут назад он и чувствовал какой-то физический дискомфорт, то, кажется, забыл о нём напрочь. А Уля в очередной раз за вечер лишалась земли под ногами.
— «Старый лысый пердун»? «Школьница в пубертате?!» — собирая остатки сил, прохрипела она. Опора нашлась в ближайшей стене. — Прекрасно! Десять баллов за неуёмную фантазию достаются тебе!
— А ты бы предпочла пердуна?
Их разделяли жалкие сантиметры. Егор фактически над ней нависал, она чувствовала его дыхание на своей коже, еле дышала сама, не шевелилась, не моргала и по-прежнему не могла отвести глаз. Во встречном взгляде ей чудилось что-то… другое: не злость, не разочарование, не обида, не раздражение, а… смех. Внутри себя он словно смеялся: медовые крапинки на синей радужке светились искорками. Ей чудился свет в грозовых тучах. Чудилось, что его потряхивает. Или же она попросту сходила с ума от обрушившегося на неё стресса. На плечи за один вечер свалилось слишком много!
А книги все эти… Он же… Где книги?! Егор же сбагрил целый книжный шкаф! Не укладывается в голове. Да как?! Откуда он… помнит это всё?! Она ведь с разгромным счетом продувает в их игре в цитаты… «Одиночество – как голод…». С экрана читает? «Твои мысли пахнут совсем не так…». Одиночество… Том… «Дом»…
Из легких вышибло весь воздух махом, сердце, больно стукнувшись о рёбра, рухнуло вниз, треснуло и разлетелось черепками, острыми, впившимися в грудь осколками. Оглохла, одеревенела. И вспыхнула сухим тростником. Нутро налилось расплавленным свинцом, глаза широко распахнулись, вновь поплыло, завертелось, закружилось и нещадно зажгло, и Уля, судорожно вздохнув и часто заморгав, спрятала лицо в сложенных ладонях. Сиплый, тихий, монотонный чужой голос пробил виски оглушающим выстрелом.
«Я всё одного понять не могу… Зачем рожать было?». «Грех на себя не хотела брать? А вот это – не грех?».
«Мы все – мусор. Му-у-усор. Отбросы».
«Я не помню своей матери. Однажды мне рассказали, что меня ночью нашли. На автобусной остановке. Завёрнутого в тряпки какие-то».
Как она не узнала?.. Его! В горло, лишив голоса, вонзились чьи-то когти. Когти вонзились в душу, взяв в железные тиски, обездвижили, и теперь она, будучи не в состоянии вырваться и чувствуя неотвратимую гибель, беспомощно трепыхалась в немом ужасе. Только-только жила, и – уже мёртвая… Она мёртвая. Не может быть… Нет. Тут ошибка. Ошибка какая-то.
Нет ошибки.
Агонизирующий мозг подавал непрерывный SOS в безучастную пустоту. Не может. Быть. Это… Воды… Воздуха! Что-нибудь… Ей дурно. Плохо… Сотни стоп-кадров их детства хаотично проносились перед внутренним взором. Он на них не улыбался… Привычный мир щелчком чьих-то пальцев осыпа́лся горсткой сухого песка. Вспыхнув, обращался пеплом. Пылью. И растворяясь, исчезал.
«А меня за что любить? Не знаю. Такого».
— Егор… — отнимая ладони от лица, еле слышно выдохнула Уля. Всё, что удалось из себя вытолкнуть: «Егор». Имя безостановочно пульсировало в голове, а слова… Не могла найти слова: они рассыпались в ней, не достигая связок. Не могла взять себя в руки. Губы открывались и закрывались, дрожали. Дрожали руки, коленки, дыхание приносило боль, от которой неконтролируемо повело лицо. Нестерпимый звон в ушах глушил звуки действительности. Она видела только глаза.
Егор понял. По его изменившемуся в один миг взгляду стало очевидно – понял. Эти «два плюс два» должны были сложиться в её черепушке сразу же, за секунды. Но первый шок оказался таков, что мозг не смог пробиться через туман, в котором мгновенно заплыл, не смог переварить одновременно всю доступную информацию, протянуть и связать все необходимые ниточки, выстроить все связи. Мозг обрабатывал постепенно, как умел, по ступенькам. Может, и с ним так же… «Том» тогда был сильно нетрезв, а потом и вовсе всё удалил. Может, на следующее утро и не вспомнил, кто знает. Но сейчас, когда внутри бушевал стобалльный шторм и контролировать эмоции не представлялось возможным, когда на лбу её красными буквами светилось слово «детдом», а взгляд наверняка ополоумел, сейчас, когда все её чувства явственно проступали на лице… Сейчас он и сам связал все ниточки.
Резко отшатнувшись, Егор сделал пять шагов назад, вглубь комнаты. От неё. И сердце мгновенно почувствовало: только что он совершил прыжок через пропасть и встал на другом берегу. И ей до него теперь не дотянуться.
«Нет. Нет…»
— Иди-ка домой, малая, — вздернув подбородок, произнес он отрешенно. Его голос звучал как из преисподней. — Дверь знаешь где.
«Прогоняешь?..»
Не соображала ничего. Абсолютно! Звон в ушах мешал себя слышать. Обрывки монолога прорывались через плотную взвесь еле терпимых звуков. «Не могу… доверять. Избегаю… Смирился». Голова кружилась, пол притягивал, а лёгкие не работали.
Нельзя. Ничего нельзя! Нельзя впадать в истерику. Нельзя показывать поработивший её неизбывный ужас. Нельзя его слушать. Нет, ни в коем случае! Нельзя позволять себе гибнуть – не сейчас, не на его глазах! Потом. Нельзя позволять ему думать. Ни о чем. Нельзя позволить тем чувствам его одолеть…
А что можно? Что делать? Что ей делать прямо сейчас?!
— Егор…
А она звучала как делающая последний выдох умирающая… Она и умирала. Сию минуту. Слова не шли. Глаза застила пелена, губы тряслись, в носу щипало, горло сдавило спазмом: вставшие в нём слезы в любом момент готовы были прорваться неконтролируемыми рыданиями. Твердь земная разверзлась прямо под ногами и поглотила. Уля падала.
«Не верю, что заслуживаю… Приемные родители… Первые лет семь никак не мог поверить… Иногда накатит сильно, приснится очередной кошмар и опять просыпаешься с чувством, что не нужен… Вспоминаю маму… Её не хватает»
— Может, я наврал тебе тогда с три короба. Ради фана, — отрезал он холодно. — Иди.
«Это ты иди… Знаешь куда?.. Иди ты…»
