потерял сон, нервы его натянуты, и всякая мелочь его раздражает и волнует. Он чувствует, что ему нужен продолжительный и абсолютный отдых, которым для него всего лучше воспользоваться в его любимой ковенской деревне, где он может изолировать себя от всего мира и избавиться от всяких дрязг и неприятностей.
Он предполагает отправить семью еще в мае, перевести туда часть своей охраны, уехать туда же в самом начале июня, провести там неотлучно весь июнь, вернуться всего на несколько дней в начале июля на Елагин, чтобы приготовиться к поездке в Киев, вернуться снова в деревню и оттуда уже прямо проехать в Киев, и только после окончания киевских торжеств уже вернуться окончательно в Петербург. Если же все будет благополучно, а он увидит, что его здоровье требует еще отдыха, то, может быть, проведет конец сентября где-либо на юге и только к 1 октября вернется прямо в город.
По словам Столыпина, он получил уже от государя согласие и на то, чтобы все дела по Совету министров шли к нему за моею подписью, так как он понимает, что нельзя откладывать дел, так же как не следует вызывать его с отдыха для решения отдельных, хотя бы и существенных вопросов. Я просил его только написать мне в этом смысле письмо, для того, чтобы я мог предъявить его в том случае, если бы отдельные министры пожелали рассмотреть какое-либо дело непременно под его председательством, что легко может случиться именно по сметным разногласиям, всегда острым, особенно по крупным вопросам. Когда этот вопрос был таким образом улажен между нами, Столыпин сказал мне, что он имеет ко мне еще одну просьбу личного характера и заранее надеется, что я ему в ней не откажу.
Он сказал, что в конце августа, как это, впрочем, было уже известно всему Совету министров, назначено открытие в Киеве памятника императору Александру II и состоится в то же время представление государю земских уполномоченных от девяти губерний Северо- и Юго-Западного края, выбранных на основании только что введенного положения. Из министров, кроме него, как председателя Совета министров и министра внутренних дел, будет присутствовать министр народного просвещения Кассо, прочим же министрам государь предоставляет приехать по их собственному желанию.
Столыпин просил меня, самым дружеским образом, приехать в Киев не только потому, что я состою его постоянным заместителем, но и потому, что ему дорого мое присутствие там, в особенности ввиду того, что всем известно, что я не сочувствовал способу проведения дела в порядке верховного управления. Я и не скрывал моего несочувствия и от него самого. Между тем теперь, когда закон уже введен и начал функционировать, — отсутствие мое могло бы быть истолковано как несочувствие мое самому делу западного земства, а это было ему особенно больно, да и всякому ясно, что отношение министра финансов имеет слишком существенное значение, чтобы можно было пренебрегать даже внешним впечатлением.
Я поспешил дать мое согласие на это и сказал только, что просто не знаю, как я вырвусь в Киев даже на несколько дней при сметной лихорадке, обещающей быть особенно интенсивной по Военному министерству, ввиду известной ему враждебности ко мне Сухомлинова. Он обещал устроить так, чтобы я мог уехать из Киева, как только государь примет земских гласных. На этом мы расстались, и в начале июня Столыпин уехал в свое имение, а я вернулся в Петербург в начале июля всего на несколько дней.
В первые же дни после отъезда Столыпина ко мне позвонил как-то утром по телефону Кривошеин и спросил меня, где и когда могу я принять его на несколько минут по одному довольно спешному делу, по которому ему необходимо условиться со мною перед его ближайшим всеподданнейшим докладом, назначенным ему через два дня. Так как в этот день я должен был ехать в город, то я предложил ему приехать ко мне в министерство на Мойку, чтобы не заставлять его предпринимать более далекий путь на Острова.
Кривошеин прибыл ко мне с целым портфелем бумаг, сказав, что он захватил все необходимые документы, которые мне должны быть известны. Он рассказал мне подробно всю историю возникновения вопроса о передаче Крестьянского банка в его ведомство и заявил, что ему известно все мое отношение к этому вопросу вплоть до моего заявления, что я покину пост министра финансов в тот самый день, когда будет утвержден закон о передаче банка в ведомство земледелия.
От государя лично он знает также, что я просил и его разрешения оставить министерство в связи с намеченной реформой, причем государь сказал ему, что мое заявление было сделано в такой деликатной и убедительной форме, что государь не только не хранит какого-либо неудовольствия на меня, но даже прямо сказал, что понимает вполне мою просьбу об увольнении, коль скоро я убежден, что такая мера принесет большой вред кредиту государства, и он не имеет даже нравственного права требовать, чтобы я оставался министром и нес ответственность за такую важную задачу, как охрана кредита, коль скоро будет издан закон вредный, по моему мнению, для дела кредита.
Государь будто бы сказал ему даже, что мое заявление было сделано в такой убежденной форме, что, зная мою преданность долгу, он начинает и сам колебаться, правильно ли задумано все дело и нет ли возможности обеспечить интересы землеустройства, не рискуя разрушением кредита. Он прибавил, что ему неизвестно, говорил ли государь в том же смысле с Петром Аркадьевичем, так же как и то, остается ли Столыпин и теперь при его прежнем взгляде или события последнего времени заслонили собою его увлечение осени 1910 года.
Целью его приезда сейчас ко мне, сказал Кривошеин, является необходимость пересмотреть весь этот вопрос потому, что и сам он видит теперь, что это дело было задумано Столыпиным слишком спешно и без соображений всех сторон вопроса, в особенности в той плоскости, в которую я поставил его в разговоре со Столыпиным и затем с государем. По его словам, его ближайшие сотрудники уже давно указывали ему, что он думает взяться за крайне рискованное дело, с которым ему просто не справиться, а теперь они твердят ему все то же и положительно не дают ему покоя, чтобы он пересмотрел этот вопрос, пока не поздно.
Тут он привел мне целый ряд аргументов, высказанных
