ему его «друзьями» и из финансового мира, которые прямо говорят ему, что с переходом Крестьянского банка в ведомство земледелия у него не будет никаких способов размещать закладных листов, потому что никакой министр финансов не станет загружать ими сберегательных касс, не зная, как можно продать их в случае надобности, а биржа, несвязанная с ним, будет просто их обесценивать.
Под влиянием всех этих сомнений, по словам Кривошеина, у него явилось решение доложить все эти сомнения государю на ближайшем своем всеподданнейшем докладе на этой же неделе и просить его отказаться от этого намерения и позволить ему войти со мною в новое соглашение о большем сближении Крестьянского банка с ведомством земледелия, главным образом в отношении выбора земель, приобретаемых банком за свой счет, и в отношении выбора крестьян, покупающих земли, продаваемые банком.
Если я принципиально согласен на это, то он не сомневается в том, что для государя это будет большим облегчением, потому что он видел насколько [государь] обеспокоен мыслью о моем уходе.
Еще лучше было бы, сказал он, чтобы я согласился представить государю наш совместный всеподданнейший доклад, коль скоро он увидит готовность государя встать на новый путь. Кривошеин закончил свое длинное объяснение, которое я ни разу не прерывал, сказав, что напрасно я избегал все время говорить с ним об этом деле и чуждался его. Все было бы давно направлено как следует, и не было бы того длящегося недоразумения, которое тягостно для нас обоих.
В моем ответе я начал с того, что не понимаю прежде всего, каким образом я мог говорить с ним, когда все дело было представлено государю и испрошено даже предварительное его решение, совместным соглашением его с председателем Совета министров, даже без простого, внушаемого элементарною деликатностью по отношению ко мне, оповещения меня об этом.
Я узнал о состоявшемся всеподданнейшем докладе только от Столыпина уже после того, как вопрос оказался решенным. Мои подчиненные были привлечены к работам по приготовлению всего дела, и им было запрещено говорить мне хотя бы одно слово, и они точно выполнили взятое с них обещание. Я тогда же ответил Столыпину моим категорическим несогласием и, по его же совету, доложил о нем государю, поставив ребром всю мою служебную судьбу. В государе я встретил решительную поддержку взглядов их обоих, с открытым его заявлением, что если даже я прав, то он все-таки не может взять назад обещания, данного им обоим, и понимает и нимало не осуждает меня за то, что я отказываюсь сохранять управление Министерством финансов, если вредная для него, по моему мнению, мера будет проведена.
Об этом я в тот же день передал Столыпину, а последний рассказал ему. Следовательно, кто из нас может обвинять другого в неделикатности отношений? Он ли меня или я его за то, что все дело, принадлежащее моему сведению, предположено быть изъятым от меня, a мне никто ни слова не сказал. От предложения подписать наш совместный всеподданнейший доклад я категорически отказался, заявив, что я не хочу встретиться с упреком Столыпина, что я за его спиною представил государю новую меру по делу, доложенному и одобренному государем по его докладу. По существу же предложения о еще большем сближении Крестьянского банка с его ведомством я напомнил ему только, что не кто иной, как я, предложил Столыпину весьма выгодные для ведомства земледелия уступки, но получил его ответ: «Это совершенно недостаточно, да и поздно об этом говорить, после того, что мы с Александром Васильевичем доложили государю этот вопрос и получили полное его одобрение».
Мы расстались с Кривошеиным на том, что я отказываюсь от всякого выступления по этому делу перед государем, что он совершенно свободен от каких-либо обязательств передо мною и доложит государю свой изменившийся взгляд вполне самостоятельно. Я просил его только сообщить мне результаты его доклада, как взять на себя и инициативу поставить обо всем в известность Столыпина, которому я не скажу ни слова, пока он меня не спросит. Он обещал мне прислать сегодня же проект своего всеподданнейшего доклада, если только успеет его набросать. Это свое обещание он выполнил очень точно, и уже поздно вечером того же дня я получил его проект доклада, составленный исключительно от его имени, без всякого упоминания обо мне, и только было вскользь высказано им, что я всегда шел навстречу всем интересам землеустройства и, несомненно, не изменю своего отношения ни в чем, лишь бы не было ущерба для охранения государственного кредита.
Через два дня Кривошеин приехал ко мне прямо из Петергофа в самом радужно-возбужденном настроении. Он показал мне одобренный государем его всеподданнейший доклад и сказал, что давно не видал государя в таком прекрасном настроении. По его словам, государь горячо благодарил его за предложенное разрешение вопроса, устраняющее всякий повод к моему уходу, и выразил уверенность в том, что и П. А. Столыпин будет также доволен устранением кризиса, так как у него всегда польза дела стоит выше вопросов личного самолюбия, а выставленные мною аргументы представляются ему настолько серьезными, что можно только пожалеть, что министр финансов с самого начала был устранен от обсуждения вопроса. «Но, — прибавил государь, — все эти вопросы имеют теперь только историческое значение, и нужно их окончательно ликвидировать и как можно скорее забыть то, что случилось».
В самом начале июля Столыпин, как и предполагал, вернулся в Петербург, тотчас же был принят государем, которому он доложил все частности предстоящей его поездки с семейством в Киев, с посещением затем Чернигова. Государь сказал ему, что из Киева он проедет на продолжительный срок в Ливадию. Обо всем этом Столыпин передал мне тотчас по возвращении своем от государя, но снова не заговорил со мною по вопросу о Крестьянском банке. Я объяснял себе это только тем, что и государь не сказал ему ничего о докладе Кривошеина, просто позабыв об этом.
Прошло после этого всего один или два дня, как Столыпин позвонил ко мне на дачу и спросил, не могу ли я прийти к нему теперь же, так как ему нужно поговорить со мною по неожиданно выяснившемуся для него вопросу. Я тотчас же пошел к нему и застал в его кабинете Кривошеина, очень взволнованного и продолжавшего, по-видимому, давно начавшийся разговор. При моем входе он был очень смущен, тогда как Столыпин в
