- Я читал ваши статьи, они серьезны и объективны...
- Благодарю вас.
- Никто так не ценит объективность, как солдаты...
- Я убежден в этом, генерал.
Лерст и Пальма подошли к следующей группе военных.
Лерст познакомил Яна с генералом Рихтгофеном.
- Рад видеть грозного вождя немецких асов, - сказал Ян.
Рихтгофен вопросительно посмотрел на Лерста.
- Это наш друг, журналист Пальма.
- Очень рад, господин Пальма.
Лерст отвел Яна в глубину зала, к камину. Он задержался на мгновение возле штурмбанфюрера СС Штирлица:
- Дорогой Пальма, познакомьтесь - это мой помощник, он тоже увлекается индийской филологией.
- Хайль Гитлер! - сказал Штирлиц.
Ян, засмеявшись, ответил:
- Хайль король.
Лерст, Пальма и Штирлиц отошли к свободному диванчику, сели рядом. Лакей принес вина и маленькие бутерброды на черном лакированном подносе.
- <Хайль король> - смешно, - заметил Лерст. - Я понимаю преимущества вашей демократии, но у нас это не может прижиться. Мы знали веймарскую демократию, и весь тот период я могу определить одним словом беспомощность. А национал-социализм - это динамизм, это концентрация промышленной мощи, это ясная цель. Как результат - мы бьем красных и на земле и в воздухе. И я все чаще и чаще задаю себе вопрос: как можно, с вашей прогнившей системой, бороться с коммунизмом?
- Я восхищаюсь динамизмом Гитлера, - ответил Пальма. - Концентрация мощи - это прекрасно. Но рассейте мои сомнения: временами ваша система напоминает сильный спортивный мотоцикл, а наша система - дилижанс. Чем быстрее мотоцикл движется, тем он устойчивее. Победа - это скорость. Ну а если поражение? Мотоцикл упадет набок. Дилижанс просто остановится. Англия напоминает дилижанс. Она пережила много потрясений, она останавливалась, но не падала.
Лерст закурил:
- С мотоциклом - удачно. Если мы - мотоцикл, то останавливаться в ближайшие годы никак не собираемся.
- И потом мы мотоцикл с коляской, - добавил Штирлиц.
Пальма заметил:
- Ну, разве что с коляской - тогда все меняется.
К Лерсту подошел Хаген, хотел что-то сказать ему, но тот перебил:
- Дорогой Пальма, я хочу представить вам моего второго помощника. Он фехтует значительно лучше меня зовут его Хаген, и он - отменный спортсмен.
- Когда не пьет слишком много пива, - заметил Штирлиц.
- У вас столько помощников, что мне хочется считать вас не секретарем посольства, а по крайней мере послом, - сказал Ян.
- Всему свое время.
- Мы не спешим, - торопливо сказал Хаген. - Знаете, есть прелестная пословица: <Поспешай с промедлением>.
- Хорошая пословица, - согласился Ян.
- Господин Лерст, - шепнул Хаген, - пришла срочная корреспонденция из Берлина. Там есть кое-что для вас.
Лерст поднялся:
- Займите нашего гостя. Нет ничего омерзительнее дипломатических приемов: здесь только шпионам вольготно, а нам, дипломатам, от них жизнь не в жизнь...
Сидевшие рядом в креслах подвыпившие летчики - один немец, другой итальянец - обсуждали преимущества нового <мессершмитта> перед <капрони>.
- Хотя это и не патриотично по отношению к моей стране, - говорил итальянский капитан, - но ваш новый <мессер>, конечно, значительно лучше. Ваши летчики, видимо, несколько хвастают его скоростью, но скорость тем не менее поразительна. Жаль, что вы его скрываете даже от нас. Хоть бы не хвастали тогда...
- Мы, немцы, - ответил подполковник <Люфтваффе>, - при многих наших недостатках, лишены одного: мы не хвастуны.
Ян, рассеянно обернувшись, заметил:
- Это к вопросу о том, что человеческие недостатки есть продолжение их достоинств?
- Марксистская формулировка, - заметил Хаген. - Или мне показалось?
- Показалось, - ответил Штирлиц. - У них об этом иначе сказано.
- Вы большой знаток марксизма? - удивился Пальма. - Вот моя карточка, заходите при случае - поболтаем о Марксе.
- С удовольствием. А это мои телефоны - звоните.
- Пятьсот семьдесят километров! - продолжал итальянец. - Это скорость, которая сокрушит авиацию мира. Я не верю, что у нового <мессера> такая скорость!
- Единственное, что мы умеем сейчас делать, - хохотнул немецкий летчик, - так это наращивать скорости.
- Даже шестисоткилометровые? - не унимался итальянец.
- При нашем налоговом прессе можно выжать и тысячу километров.
Пальма снова засмеялся:
- Вот так выбалтываются государственные секреты.
Штирлиц уперся взглядом в лицо немецкого летчика. Тот словно бы замер, поперхнувшись смехом.
- Господин Хаген, вы не знаете, тут есть хорошая охота на коз? спросил Пальма.
- А я не охотник. Это живодерство - бить коз... Несчастные, добрые создания: чем они виноваты, если бог создал их такими красивыми? Что касается рыбалки - тут я дока. Ловить молчаливых хитрых рыб - это дело мужчин. Я готов составить вам компанию. Штирлиц у нас чемпион по рыболовству, и с ним я соперничать не берусь...
Штирлиц, извинившись, отошел к немецкому летчику - подполковнику <Люфтваффе>. Как раз его и итальянца лакей обносил сэндвичами. Штирлиц взял с подноса сэндвич и неловко уронил его на колени немца.
- Простите, подполковник, - засуетился он, - пойдемте, у нас в туалете есть мыло, мы замоем пятно...
Он увел летчика в туалет и там тихо сказал ему:
- Вы что, с ума сошли? Болтаете, как тетерев на току! Ваша фамилия?
- Манцер, - ответил летчик. - Вилли Манцер, штурмбанфюрер! Я не думал, что нас так слышно...
- А итальянец? Вы же не мне болтали, а ему! Вы немец - не забывайте об этом нигде и никогда! Враг подслушивает, а он разнолик, наш враг, весьма разнолик и всеяден.
Манцер побледнел. Штирлиц заметил, что бледнеть он начал со лба, как покойник, и капельки пота появились у него на лице - мелкие, словно бисеринки. <Пьющий, - машинально отметил Штирлиц. - Пьет, видимо, вглухую, один - иначе нам бы уже просигнализировали...>
- Завтра позвоните мне по этому телефону, - сказал Штирлиц, вырвав страничку из блокнота. - Надо поговорить.
Берлин, 1937, октябрь. __________________________________________________________________________
В восемь Гейдрих зашел к Шелленбергу.
- Едем за город, - сказал он, - попьем. Хочется посидеть в каком-нибудь маленьком крестьянском кабачке - только там я чувствую себя самим собой.
Он сел за руль тяжелого <майбаха> и погнал машину по тихим, пустынным берлинским улицам - город засыпал рано - к Заксенхаузену.
- Сказочная у нас природа, - заметил Гейдрих, когда машина, миновав Панков, вырвалась на пригородное шоссе, - лучше нигде нет. Сосняки, дубовые рощи - прелесть какая, а?
- Я не люблю дубовые рощи, они словно подражание олеографии, - сказал Шелленберг.
- Это не патриотично. Нужно любить дубовые рощи. Пруссия поразительна своими дубовыми рощами. Я люблю их в дождливые дни. Черные стволы и тяжелая упругость зеленых листьев... Как это строго и прекрасно...
- Я люблю море.
- Какое? Южное или северное?
- Южное.
- Шелленберг, я всегда подозревал, что вы плохой патриот. Ну что может быть прекрасного в южном море? Жара? Слюнтявость во всем. Северное море - ревущее, строгое, мужественное, с ним приятно сражаться, когда заплывешь на милю от берега, а валы идут на тебя и норовят утащить с собой - это я люблю.
- Вам надо было родиться морским поэтом.
- Я рожден моряком, я до сих пор вижу море во сне - наше северное, грозное море...
- А я во сне вижу берега Африки, громадные пустынные пляжи...
- Там кругом черные, Шелленберг, как можно?
Вдруг Гейдрих резко затормозил, и Шелленберг сначала не понял, что случилось, только интуитивно уперся руками в ветровое стекло. Что-то желтое, большое перескочило дорогу прямо перед радиатором машины, а второе - но не желтое, а скорее светло-серое - полетело в кювет, и Шелленберг понял, что это олененок, которого задело крылом <майбаха>. Гейдрих бросил машину прямо на середине пустого шоссе и побежал к кювету. Олененку перебило ногу, он весь дрожал, и кровь, сочившаяся из открытой раны, обнажившей белую, сахарную кость, была темной, дымной.
- Боже, какой ужас, боже мой, - прошептал Гейдрих.
Он поднял олененка на руки, положил его на заднее сиденье и, развернув машину, помчался обратно в Берлин. Разбудив сторожа ветеринарной лечебницы, Гейдрих послал его за врачом, и дрожь перестала его колотить лишь под утро, когда олененок уснул, вытянув перебинтованную, положенную в шину стройную ногу...
- Едем ко мне, - сказал Гейдрих. - Едем, Шелленберг, мне одному сейчас будет очень тягостно. Глаза этого несчастного не дадут уснуть...
Дома на Ванзее он выпил стакан водки, включил радиолу и долго слушал народные германские песни, изредка подпевая хору, и Шелленберг заметил, что, когда Гейдрих подпевал, в его стальных продолговатых глазах закипали слезы.
Рано утром Гейдрих вызвал Шелленберга. Шеф имперского управления безопасности был, как всегда, сух, до синевы выбрит, а глаза его были недвижны, словно бы остановленные невидимым гипнотизером.
<Совсем другое лицо, - подумал Шелленберг, - вчера он был человеком, а сейчас он слепок с самого себя>.
