Они не мертвые – эти цветы, они благоухают, тянутся к свету. Своими немнущимися шелковыми и нежными бархатными лепестками с завитками олицетворяют любовь и стремление к жизни.
Просто волшебное видение. Никого больше нет, только ребенок, цветы, звуки. Почему верилось в эту, на самом деле, воображаемую идиллическую картину? И хотя ирреальность надуманного благоденствия, такого близкого – несколько шагов, а не достать, – была очевидна, однако… Ну, а в каких еще образах могла воплотиться та легкость, то наслаждение жизнью? Та красота, которая повсюду, куда не бросишь рассеянный взгляд, когда-то наблюдательный, выискивающий любую мелочь, мельчайший нюанс в невообразимом смешении, несущим лавинный поток информации, эстетическую рафинированность?
Пароход, как проснувшийся неблагодарный вулкан с железным жерлом, на прощание вывалил густые клубы дыма из трубы и уходил по ровной глади блистающей акватории в новые дали. В необъятную равнину величавого лазурного моря.
Дикарев долго еще стоял на дышащей жаром палубе у кромки фальшборта. Вон коробки строений вдоль причала, жирафьи шеи многотонных кранов. Вон выпирает бетонный лоб изогнутого мола с маяком и… одинокая фигура, такая маленькая и далекая, что не разобрать: мужчина или девушка? Вон песчаная коса правее каменных баррикад. Вон шоссейная дорога, неизвестная раньше. Вон Монфальконе. Теперь Триест. Все уплывало. Казалось, не пароход, а земля плывет, удаляется, исчезают одна за другой ставшие дорогими, что больно терять их виду, подробности… Вот вроде и все. Только море до горизонта: что впереди, что сзади. Дикарев вытер слезившиеся от ветра глаза и, хотя никого рядом уже не было, сказал только одно слово:
– Спасибо.
– Кому? За что? – прошелестели волны.
…Они шли на юг. В штурманской рубке на карте едва видимый прочерк карандаша сделал продольный разрез на голубой, исполосованной лекальными линиями глубин, шкуре Средиземки. Отважно нырнул между зубьями двух материков и сорвался вниз, упершись в ось параллелей. Продолжил на другой карте, где сразу бросалось в глаза фыркающее «Африка».
Каждое утро, выходя на шкафут, Дикарев здоровался с морем. Узнавал и не узнавал.
– Какого цвета мы сегодня, старый приятель? Зеленное, фиолетовое, серое, желтое? – спрашивал, и получал в ответ сноп соленых брызг в лицо. – Чудесно, чудесно!
В самом Гибралтаре, словно соблазнившись прохладой под пальмами и у фонтанов, пароход повернул в сторону игрушечного города с расставленными в защитном порядке белыми шашками топливных емкостей.
– Сеута, Сеута! – выкрикивал с мостика кто-то малопонятные слова.
Упершись железным крашеным боком в резину кранцев, гигант всю ночь глотал маслянистую жидкость, приложившись взасос к толстому шлангу и пуская слюни с соединительного фланца в цинковый таз и на подстеленную ветошь. Дальше поплыл мимо бескрайних песков Сахары, уже нигде не находя спасения от палящих лучей среди равнодушной Атлантики.
Пески, пески, негры, пальмы, пальмы. Как в сказке, на рассвете следующего дня показались в дымке острова. Самый большой из них высоченными пиками целился в небо, будто в мишень. Вот он все ближе и ближе. Больше и больше. Заслонил уже весь горизонт.
Видно, даже отсюда, насколько громаден порт. Портовых сооружений и причалов не много, но весь близлежащий участок суши застроен на многие километры вширь и ввысь так плотно, что охватить единым взглядом этого монстра не представлялось возможным.
Теперь всё как на ладони. Грандиозное зрелище, что там опера в Большом.
Форштевень на полном ходу режет зеркало воды, погружая нож не глубоко, только касаясь по верху. Вода шипит, плавится, как будто нож раскален докрасна, скручивается ветхим пергаментом. Вдруг железная птица замирает. Скрипит несмазанный винт тормоза якорного механизма, скрежещет цепь, стряхивая с себя оранжевую пыль.
– Плюх, – говорит черная корявая масса за бортом.
При виде с внутреннего рейда на открывающуюся панораму приходит на ум: «Ур-р-р-рбанизация». Гостеприимная испанская колония – достояние всего человечества. С роскошной экзотикой. С великим множеством туристов, соблазнившихся произраставшими здесь райскими плодами и негой приближенных к богам, вкусившими небесные прелести не там, а тут – на земле.
Опять пляжи. Только теперь вооруженные до зубов всем необходимым: яхт-клубы, лодочные станции, эстакады, волнорезы – все это по побережью, а в глубине: отели, рестораны, дома с оригинальными балконами и пандусами, бары на первых этажах, апартаменты выше. Те же магазины, встречающие и неотвязно сопровождающие строгой и дружной компанией зеркал, кафеля, стекла, пластика, иногда дерева, хвалебно и бесстыдно выпячивающего вычурный рисунок возрастных колец или саму сердцевину.
Это было уже не ново, не интересно. Что же действительно интриговало – это мировое открытие: присутствие на улицах, – тихих и пустынных, соседствующих с центральными авеню, многоголосыми и многоязычными, – спокойных и уверенных в себе, как маклеры с Уолл-стрит, проституток. Этакое дополнение к избытку магазинных товаров. Просто, без торгов и комментариев, растопыривающих пятерню с яркими ноготками, кривя в зубастой акульей улыбке накрашенный рот.
Первое знакомство с городом, первый выход обещал романтическое начало, но все обернулось рядовым приключением, по остроте впечатлений до эталона не дотягивающим. А именно это стало для Дикарева манией: он как будто собирал в копилку эти впечатления, что-то задумав и окончательно решив для себя.
От подножия горы, преодолевая крутой склон, он и еще несколько молодых людей – моряков с восторженными намерениями – поднимались вверх к полотну автострады. Жарко. В прилипших джинсах, в рубашках с кругами пота под мышками они выглядели жалкими, напрасно нарядившись как на праздник. Зато какая красота! Остроконечные кипарисы, огромные шары из листвы эвкалиптов, устремленные ввысь чешуйчатые стволы пальм со страусовыми перьями грубых жестких листьев, отливающих желтизной.
Горная стена отвесна, будто обрублена, скальные породы оголены, как распоротая буханка ржаного хлеба, а в расщелинах вьется кустарник. Тугой неровный пояс идеального покрытия автострады ускользал в складки живота горного массива. По левую руку за каменным бордюром откос лихо срывался в пропасть, в океан.
В то время, как вся кавалькада семенила по тротуару вдоль экзотических дикобразных кустов с топорщащимися иглами и листьями из жести, мимо проскакивали автомобили. Белая черта делила их поровну, заменяя дуэлянтский барьер. Одни неслись навстречу, другие были попутные.
Визг тормозов за спинами заставил их остановиться. Бордовая «Альфа-Ромео» споткнулась о невидимое препятствие и, припадая на одно колесо, захромала. Прокол. Из открывшейся дверцы показалось озабоченное лицо девушки. Испанка?
– Вот это да! – подумали все разом, восхищенные. – Белисимо, сеньора, – и что-то еще пронеслось у каждого в мозгу.
Стройная, среднего роста, загорелая кожа, на обнаженных руках разноцветные кольца бижутерии, в которых быстрые кисти извиваются, умудряясь не уронить выскальзывающие круги наземь.
Наряд ее был пестр и экстравагантен. Пожалуй, кактусы на дороге позеленели бы еще больше, будь они одушевленными существами с эстетическими предпочтениями. Смущенные молодые люди, стараясь не глядеть на ее мини-юбку, или то, что ее подразумевало, переминались с ноги на ногу, не готовые начать международные переговоры. Она же, раздосадованная и почти также смущенная, металась на длинных каблуках у обочины, с мольбой высматривая очередную объезжающую ее машину с людьми в салоне, безразлично отворачивающимися в сторону.
– Домкрат есть? – спросил кто-то из моряков.
Она посмотрела так, что айсберг растаял бы от стыда за свое бездействие.
– Do you speak English? – зачем-то произнес Дикарев. В ответ она гортанно и длинно пропела на неизвестном языке. – Can I help you? – повторил Дикарев (глупее вопроса придумать было невозможно).
– Yes? Help me, – наконец ожила она, попросив о помощи, как о спасении.
Моряки открыли багажник, достали запаску и, повозившись с прикипевшими болтами, заменили колесо. Когда неприятности с ремонтом закончились, она, показалось, еще больше растерялась, не зная, что делать, или как отблагодарить.
– Take us to town, – сказал Дикарев.
– O’key, – согласилась она.
Ехали, обнявшись вчетвером на заднем сиденье маленькой «Альфа-Ромео». Сеньора, продолжая говорить на незнакомом языке, протянула назад ароматизированные салфетки. Появились первые признаки города: витрины, светофоры, плетеные стулья и столы у лавочек и кафе, памятник. У водоема, где струйки воды текли из ног бронзовой статуи ангела с мечом-крестом в руках, возвышалась на аршин скульптурная группа из гипсовых ромбовидных латинских букв. Остановились на втором повороте, где показалось достаточно многолюдно, и где по всем приметам начиналась центральная часть города.
