– М-м… Сергей замялся. – Послушайте, подскажите одну вещь…
– А-а! Что? – мужик по-козлиному затряс головой, испугался что ли?
– Где найти судоремонтный завод?
– Ты что, парень? Я знаешь… вот… вчера мог… бы… если… а сегодня нет.
– Пьяный, что ли? – догадался Сергей. Отшатнулся: в такой день не хотелось эксцессов.
А день действительно был чудесный. Сейчас бы кружечку пива. Прилечь где-нибудь у воды на травку. На стелющийся газон. Ногу на ногу. Ладони под затылок. Уставиться в потолок прозрачного неба с седой паутинкой.
Затем понаблюдать, как слабый ветер пускает рябь на чернильно-синей бумаге воды, превращающейся сразу в линованный тетрадный лист.
По пешеходной зебре бредут навьюченные, как верблюды, потные, глупые людишки. С чемоданами, портфелями, корзинами, баулами. Снуют меж ощетинившихся машин. Режа расстояние, порой рассечет газовый выхлоп прелестная ножка, и выплывет в сиянии не девушка, принцесса.
– Уф! – захлестнет Сергея нечаянная волна.
Без перерыва подъезжают лимоновые с шашечками на макушке таксомоторы. Длиннотелые, изгибающиеся гусеницей автобусы расползаются по окрестностям, по мощенным тупым булыжником улицам, по петляющим скверам. Если глянуть запоздало им вслед, на плоский зад с округлыми углами, на котором посверкивают на солнце: сталью – пластинчатые ободки, хрусталем – стеклянные подфарники, воображение чудом нарисует такую картину. Перспектива улицы в рампе. Обволакивающая жемчужная кисея витает в воздухе – ее пронзают во многих местах остро-лучистые уколы. По бокам: сомкнутые плечи малоэтажных германофильских очертаний. Будто бурой рамкой опоясали холст.
Сергей проник внутрь холста и удалялся, все более вгрызаясь в блеск и бриллиантовые переливы, во все то, что наделало солнце. Он шел среди перемешавшейся живой массы, но никого не замечал. Глаза его лучились, будто преломляли свет самого светила. Он делал то же, что все люди, но видел все иначе. Когда ожидал на перекрестке маневра автобуса в тесной сплоченной по-братски толпе. Для него этот автобус был судорожно извивающейся змеей, переломившейся пополам. Черная гармошка соединения половинок – не гофрированная резина, а гладкая, блестящая кожица ползучей твари. Дома – не дома, а дворцы.
Может поэтому, заглянув в киоск за пачкой сигарет, показалась ему знакомой торговавшая там молодая женщина.
– Как похожа эта женщина в своей теплой молочной тени на ту, с улыбкой, с портрета да Винчи!
В автобусе кто-то наступил ему на ногу. И на обуви, на его туфлях из коричневой кожи, с узорчатым гравированным покровом язычка появилось размазанное пятно, как след неудачной печати.
Он не шел, а почти летел по улицам и скверам, замедляясь у какой-нибудь скамейки в полутемной аллее, у парапета над тихой водой. Плутал в переулках, пересекал площади, рынки. То попадал в планетарий из зеленных крон над головой – солнечные зайчики вспыхивали вместо звезд, то оказывался в людской лавине, извергнутой из парадной двери универмага. Асфальт под ногами сменялся разрезанными плитами, в шрамах, сколах.…
Когда неожиданно посвежело, в пылающее лицо дыхнуло ветерком, вначале ласково, затем щедро, хлестко. Вокруг будто распахнулось – стало открыто и привольно, как в чистом поле. Сергей увидел арочный мост, бочкообразный канал с бетонным дном и набережную. Босой мальчуган удил рыбу, свесив ноги со среза каменного куба.
– Это там, – махнул он в сторону виднеющихся причалов и понтона к поднятому доку с остовами двух изрытых ржавчиной судов.
Исколесив всю центральную часть города, Сергей, наконец, отыскал тот злополучный завод. Вдоль затяжного кирпичного забора последние усталые шаги привели его к тихой дремлющей улочке в тени громадных кленов, изредка пробуждаемой вихрем проносимых автомашин. За сгибом ограды он обнаружил трубчатые ворота, гостеприимно отворенные, с пояском порыжевшей цепи. Рядом под крутейшим карнизом молчали двери проходной. Стеклянные глазницы вылупились любопытно. На козырьке Сергей прочел: «Судоремонтный завод».
…Через пятнадцать минут он сидел в каюте штурмана, озирался, отвыкнув от хаоса вещей, беспорядка, нечистоплотности. Горки нечистого белья, нестиранных полотенец, каких-то тряпиц, одежды валялись на чем угодно: на диванчике, постели, не убранной, со сбившейся в кучу серой простыней. В несвежем воздухе плавала пыль, и пропитан он был стойким запахом даже не сигарет, а потушенных о пепельницу окурков. В углу в свете плафона над умывальной раковиной таяла сизая тучка, утончаясь до лебяжьего перышка и скользя в направлении дверной щели.
Из соседней каюты за тонкой перегородкой слышались смех и громкий, но неразборчивый говор. Снова вошел штурман, молодой парень, лет двадцати. В его путавшихся волосах царил такой же хаос, как повсюду вокруг.
Сергей нетерпеливо поелозил на стуле, который ответил ему скрипом заскулившей суки. Штурман, казалось, вовсе не обращал на него внимание.
– Я приехал, – повторил Сергей без энтузиазма. – Вам должны были выслать приказ о направлении на пароход.
Парень театрально взмахнул рукой. Разговор не клеился.
– Давай, – наконец сказал он, непонятно чего требуя. Затем открыл дверь и крикнул. – Максимов, забирай сменщика.
С Максимовым Сергей познакомился, когда поднимался на борт парохода по опутанной крупноячейчатой сетью сходне, и сверху его окликнули:
– Эй, друг, подожди не поднимайся. Помоги вначале сходню передвинуть.
Вдвоем они перенесли торец, что на причале, так, чтобы сходня встала строго перпендикулярно лагу парохода.
– Макс, – протянул пятерню тот. – Ты зачем к нам?
Сергей объяснил, и Макс проводил его до каюты штурмана.
Круглолицый, светловолосый, с широкой улыбкой, в заношенной красной майке – таким Сергей увидел его впервые. Теперь на нем была белая рубашка с коротким рукавом. Он обрадовался ему, как старому знакомому.
…Сергей вытер струившийся пот. Задумался на мгновение, не поздно еще повернуть назад. Просто уйти от этих дверей. Сесть на вечерний московский поезд. Забиться на верхнюю полку. Проспать всю ночь, а утром, когда за окном забрезжит рассвет, и покажется своими громоздкими очертаниями златоглавая, забыть все, как сон: и этот город с его жарой, и томительные часы ожидания, поисков, волнений, недолгую по времени, но скучную дорогу, и эти двери с полированной блестящей ручкой.
Почему в последнюю, решающую минуту ему всегда так неожиданно хотелось спасовать? Отступить – шаг назад, и все опять по-старому. Никаких опасных новшеств, покойная, размеренная жизнь, как вчера, позавчера.
Но он не спасовал, а дернул ручку, будто собирался оторвать ее. Отступать было некуда: его московская квартира была неприятна ему, раздражала цветочными обоями, гладкой мебелью, сонными вечерами. Море осталось в далеком кильватерном пузырчатом прошлом, а анимационные видения в его воспаленных воспоминаниях были бесплотны и непрактичны.
Дорога, именно дорога, не стояние на месте, постоянное, без перерывов движение спасет его от лени, от скучного созерцания кручения маховика мира. Он молод, здоров. Без сомнения самое страшное – это смерть в тихой городской постели, когда рядом на улице живая мешанина автомобилей, тесное шуршание пешеходов, а особенно животворящее яркое солнце на голубом небе за окном комфортного гроба.
Территория завода изнутри, за высоким кирпичным забором, представляла собой маленькое самостоятельное государство со своим порядком, со своими подданными – рабочими в робах, и снаружи, со стороны жилых кварталов совершенно не угадывалось. Здесь существовали трущобы – заброшенные, захламленные площадки, и аллея из зеленных разлапистых кленов, старых и высоких. И стеклянное кафе, и, стоящее особняком от необъятной емкости цеховых строений с тяжелыми сводами, административное здание из белого кирпича (белый дом суверенного государства). И километровая, с загибами набережная, и плескающаяся в волнах темно-синяя громадина – плавучий док.
К воде вела заколдованная дорога, вначале петляя среди каштанов, затем через поперечный ров с разломанным асфальтом. Черные края рва окрашены битым красным кирпичом, будто окроплённые кровью. За рвом уже виднелось море – синий рваный кусок. Силикатные стены сопровождали, как бесконечная эпопея. Иногда вкрадывалось в разлом стены стылое железо ворот, мелькали замызганные стекла цеховых окон, сквозь которые тускло сочился лампочный огонек цвета яичного желтка, освещавший изломанные контуры дремавших станков. На повороте к плавучим мастерским на приколе у самой воды грудилась свалка из гниющей резины и всевозможного металлолома: искореженных кузовов, рам, полос жести с вкраплениями бурой ржавчины с ровным налетом лиловой пыли. Из мусорного контейнера выглядывали горы черного намокшего тряпья, источавшего смрад, уносимый в море переменчивым бризом. Из раскрытого гаража Сергея на миг ослепила сварочная дуга.
