история, география и биология — на которые я не тратил много времени, и, как
выражалась мама, "пасынки", которые мне вовсе не давались — физика и математика
— хоть сиди за уроками круглые сутки. Как сейчас вижу себя в школьной форме
цвета морокой волны с пионерским галстуком и фуражкой с гербом Ленинграда, ни
свет, ни заря преодолевающего короткое расстояние до серо-кирпичной трехэтажной
школы. В школьные годы проявился мой организаторский талант: я входил в
пионерский, а затем комсомольский актив класса и школы, был политинформатором и
в своих обзорах бичевал троцкизм, ревизионизм, коминтерновщину, диссидентство,
сионизм, пацифизм и прочие враждебные Советской Власти доктрины, участвовал в
выпуске стенгазеты, исторических олимпиадах и биологических викторинах. Не
умеющий по самой своей натуре скучать, я всегда был душой любой компании, в
которую попадал, и всегда привык играть роль первой скрипки, хотя и не был явным
лидером.
В школе я, как учительский сын, был на особом счету, и все преподаватели не
упускали случая поздравить мою маму с моими успехами или пожаловаться на мои
проступки (помню, мама однажды поинтересовалась моим поведением у своей подруги
и коллеги, преподававшей у нас биологию, но та ответила: "Нет, ты приди ко мне,
как к преподавателю!") Мировоззрение наше эдак в классе пятом-шестом было
незатейливо: мы верили в незыблемость существующего строя, всех иностранцев, за
исключением немцев, считали варварами, и в мыслях чаще блуждали по кратерам иных
миров, чем по земным улицам (освоение Солнечной системы казалось нам вопросом
короткого времени). Первые сомнения стали появляться ближе к старшим классам: мы
втихаря слушали по радио западные голоса, пели белогвардейские песни, я гордился
своим дворянским происхождением. Когда мне было четырнадцать лет, я задумал
создать политическую партию революционно-романтического направления. Сказано —
сделано: мы пошили буденовки с голубыми свастиками, как у фадеевских героев,
наделали партбилетов и стали печатать на гектографе во Дворце пионеров, где
учился один из нас, листовки, которые рассовывали по почтовым ящикам мирных
обывателей. Впрочем, все это было в духе эпохи с ее лейденшафтом в первые годы
правления Архипова, когда у Казанского собора происходили потасовки активистов
Демсоюза и "Памяти" с "рабочими дружинами" "Коммунистического единства", а
журналы превратились в баррикады, самими непримиримыми из которых были
космополитический "Огонек" и "черносотенная" "Русь Советская", который одно
время выписывал я. В октябре 1989 года наша "партия" — Ударная Бригада
Национал-Революционного Наступления — была раскрыта, и все мы пятеро получили
выговоры с занесением в личное дело за "провокационный экстремизм" (мы в своей
"программе" требовали суровых мер против бюрократов и спекулянтов), что, правда,
ничуть не помешало нам продолжить свою комсомольскою карьеру, а наша директриса
(ну вылитый Брежнев в женском роде!) стала обращаться ко мне на "вы".
Так и пролетели мои школьные годы, заполненные ученическими забавами, флиртом с
одноклассницами, футболом, анекдотами, космическими мечтаниями и политическими
фантасмагориями. Мне всегда удавалось за один год прожить несколько лет, и
неплохих лет. Грусть мою по безвозвратно ушедшим годам усугубляет потеря
школьных дневников — этой "табула раза", последовательно заполняемой из года в
год летописи моих эмоций и свершений. Вспоминаются еще многочисленные описания
русской природы в упражнениях по русскому языку и историческая олимпиада
пятиклассников, в которой ваш покорный слуга — шестнадцатилетний мэтр — принимал
участие в роли члена жюри.
С начала девяностых годов политическая ситуация резко изменилась. Разрешение
частной торговли несколько улучшило ассортимент и снизило оппозиционность. МГБ,
чьи штаты существенно расширились, отлавливало особо строптивых диссидентов.
Миллионными тиражами расходились "Русь изначальная", "Память", романы
балашовского цикла и повести деревенщиков. Один из последних гласных
диссидентов, Янов, жаловался в "Новом мире", что человека, критикующего теорию
этногенеза Д-ра Гумилева, в Москве ждут большие неприятности. Снова была
ужесточена процентная норма в ВУЗах для евреев (помнится один постмодернистский
анекдот на эту тему: "Процентная норма для евреев в ВУЗах 10 %, значит, в группу
из четырнадцати студентов можно зачислить 1, 4 еврея!") Инициативные группы
требовали переименования Свердловска, института им. Гнесиных и улиц Рубинштейна
и Розенштейна.
В юности я перебрал множество профессий, и ни на одной из них не мог
остановиться. В 5–6 классах я мечтал стать космонавтом или палеонтологом, в 7-м
— хирургом (что, кстати, для меня нехарактерно), в 8-м — историком, и, наконец,
в старших классах я окончательно избрал для себя сферу идеологии в ее
философском ключе. Надо сказать, что факт ежегодного выпуска ЛГУ доброй сотни
"философов" немало меня позабавил: ведь в самом подробном философском словаре
едва ли насчитывается 2000 мыслителей всех времен и народов. Таким образом,
силами одного нашего вуза эту славную когорту можно удвоить за каких-нибудь 20
лет. Во всякой шутке есть доля правды, и в этой тоже: информационный поток в
современном мире удваивается каждые двадцать лет!
Еще в девятом классе я прослушал курс лекций на Малом Философском факультете, и
вступительный экзамен сдавал по совпадению своему недавнему лереру. Это было в
тот самый день, когда террористическая группа "Живое Кольцо" попыталась
совершить покушение на Архипова во время его визита в Ленинград. Народное
возмущение по этому поводу вылилось в ряд избиений диссидентов в Москве, Киеве и
Днепропетровске. В первый день сентября мы — новоиспеченные студенты — перед
тем, как отправиться на полевые работы в пригородный совхоз, ходили на митинг на
Дворцовой площади с требованием смертной казни для террористов.
Каждое лето я отправлялся на Украину, проводя там полтора-два месяца в переездах
между нашими многочисленными родственниками. Любопытная вещь — на юге мои
отношения с прекрасной половиной советского общества были куда удачливее, чем на
севере. В женщинах я искал — да поймут меня правильно! — женственность. Это
сложное понятие можно перевести как антиэмансипированость (ведь эмансипация —
суть бесплодная попытка женщин превратиться в мужчин). Наоборот, женственность
не носит брюки, отращивает длинные волосы и не стремится сделать карьеру, она —
наивна и беззащитна. Часто говорят, что женская эмансипация — неизбежное
следствие "измельчания" мужчин. Отчасти согласен, но все же это встречные
потоки. Если девушка владеет карате, то всякое желание защищать ее отпадает
напрочь. Заокеанские феминистки (и феминисты!) бубнят о комплексе "единицы" у
мужчин рядом с "вечным нолем" женщин. А что в этом странного или страшного?! Это
вполне соответствует двоичному коду, открытому гениальным германцем, истинным
арийцем Готфридом Ляйбницем. Типичная диссидентская штучка — критиковать законы
природы.
По натуре я романтик. То, что многие мои ровесники узнавали на улице, я знал из
литературы, живописи и музыки, естественно в моей интерпретации. Мое восхищение
женщиной, оформившееся в сколько-нибудь определенное чувство годам к
тринадцати-четырнадцати, было восхищением женственностью. Меня не интересовали
девушки, к которым относится сонет Петрарки "Есть существа с таким надменным
взором". Нет, меня привлекали несовершеннолетние существа, чья юность не
исчезала десятилетиями. Не так давно, изучая творчество русского
писателя-эмигранта Владимира Набокова, подметил у него те же склонности. Еще в
5-6 классах школы у нас сформировалась компания (на ее основе я и создавал
вышеназванную "партию"), и девушки, дружившие с нами, по какому-то негласному
правилу вполне соответствовали такому фюрнаме. Зимы сменялись веснами, у нас
ломались голоса, мы дарили друг другу на день рождения электробритвы и
"серьезные" книги. Менялись и наши девушки, все более и более удаляюсь от столь
милого феминизму детского равенства. Я часто влюблялся, но, как правило,
безуспешно, хотя сейчас, в начале моей семейной жизни, годы юности
представляются мне вовсе не такими бесплодными, как могло казаться там, на месте
действия.
