действия.
Представьте себе сияющий фюрерсветер, эдак в конце мая, когда китель школьной
формы выглядит сибирской шубой, а идущие к концу занятия в школе представляются
лишь досадной помехой игре в теннис, перемигиванию с одноклассницами и
наполеоновским планам в политике. Через открытое окно в жаркий класс доносится
пахучее поветрие вскопанной парной земли, пышной травы и специфический запах
зацветающего шиповника. Макс Геллер — единственный еврей на нашем пиру богов — с
грустью рассматривает девственнообнаженные (отличный германизм!) плечики
стройной Инны, которая, едва вслушиваясь в монотонно-бубнящую речь преподавателя
об употреблении точки с запятой в нераспространенных предложениях, шушукает с
Галинкой под прикрытием наших с моим соседом по парте Колей широких спин. А май
за окнами звенит трамвайным лязгом, и мечта поэтов о вечной юности не кажется
такой уж несбыточной.
А потом, когда вечер опускается на тихую улочку Героев Халхин-Гола, мы, юные и
отыгравшие несколько партий в бильярд под акомпанимент песен Карела Готта
острословы и мечтатели, отправляемся к Галинке — дегустировать только что
приготовленный ею торт со взбитыми сливками. Синь белой ночи застает меня уже
дома перед телевизором: идет фильм по мотивам геббельсовского романа "Микаэль" о
германской помощи в индустриализации СССР, а из другой комнаты доносится
разговор моей мамы по телефону об экзаменационных билетах для восьмиклассников.
А безмятежная юность кажется бесконечной.
В детстве я мечтал быть военным, а несколько позже — офицером госбезопасности.
Пятнадцать лет спустя мечты мои самым неожиданным образом реализовались: я
подыскал себе преподавание в училище МГБ, что забирает у меня четыре дня в
неделю и приносит две сотни рублей в месяц. Я нашел занятие, полностью
удовлетворяющее моим вкусам: теперь я мог влиять на общественное мнение пятисот
молодых людей (естественно, в рамках политической линии партии в наробразе),
обязанных по уставу меня выслушивать и, главное, запоминать то, что я говорю. Я
люблю разрядить "академическую" атмосферу лекции каким-нибудь анекдотом:
например, о кинике, который реагировал на обидчика не более, чем на лягнувшего
его осла, о взаимоотношениях Гегеля и Шопенгауэра, о чернильнице Лютера и т. д.
Меня обмундировали в цвет голубой ели, и накануне эффектного появления
Вальдемара-2 я получил чин младшего лейтенанта. Разумный консерватизм —
закономерный итог всех метаний юности, любых "отклонений" — подобен тому, как
Ванька-встанька неизбежно после многочисленных, как выражается мой двойник,
альтернативных наклонов принимает единственно правильное вертикальное положение.
Мир мнения, это гетто интеллигенции, лейдеяшафтен и валеннен, ибо, к примеру,
мнение об обратной стороне Луны — до известного момента! — каждый житель Земли
мог иметь свое. Но когда вид обратной стороны Луны благодаря успехам науки и
техники из области гаданий перешел в область ясного научного знания, всякий
"плюрализм" по этому вопросу нелеп. Истинный консерватизм приветствует науку,
ибо она осеняет все вещи и явления аурой истинности или ложности в последней
инстанции. Единица — ноль! — совершенно прав Маяковский; мы стоим на плечах
наших предков, стоит нам оступиться, и "распалась веков связующая нить". Этого
никогда не понять суицидным либералам, для которых торжество их сумасбродных
идей куда важнее реального народного блага, и которые, как говорится, готовы
судить народ за антинародную политику. Ужасные рассказы моего двойника
окончательно убедили меня в этом. Представляю его радость, когда он попал сюда.
Его хныканье, конечно, можно понять: в мановение ока, как говорят немцы,
оказаться в чужом мире, под чужим небом, оставив там — у себя — родных и
близких; мы — не роботы, чтобы переносить такое без стона. Но, с другой стороны,
теплый прием здесь и участие в его судьбе стольких людей должны убедить его в
преимуществе нашего общественного строя и общественных отношений, да и сам он
рассказывал, что там у них ностальгии по советским временам предаются девять из
десяти. Не скрою, что в его нынешнем положении я принимал не последнее участие:
ведь я работаю в системе МГБ, и мое мнение относительно данного казуса отчасти
было учтено начальством.
Пора спать. Завтра рано утром планерка в научной части. На часах ровно полночь,
и Виола уже сладко уснула в неровном свете фосфоресцирующего ночника.
АВЕНТЮРА СЕДЬМАЯ,
в которой я начинаю обживаться в новом мире, а Вальдемар желает развеять мое
одиночество.
Да будет благословлена природа за неуживчивость, за завистливое соперничающее
тщеславие, за ненасытную жажду обладать или господствовать! Без них все
превосходные человеческие задатки остались бы навсегда неразвитыми.
И.Кант.
5 или 6 мая я проснулся довольно рано. По вчерашней договоренности с моим
кузеном, я должен был сегодня "замещать" его в университете, и потому начал
собираться. Вальдемар еще подремывал в своей комнате, а мы с Виолой на скорую
руку завтракали на кухне. Сегодня юбилей: ровно пятьдесят лет назад Красная
Армия вступила в пределы Индии. В радиопередаче, посвященной этому событию,
процитировали Павла Когана:
И мы еще дойдем до Ганга,
И мы еще умрем в боях…
Виола собиралась в Щедринку (когда я "замещаю" Вальдемара в университете, она
предпочитает там не появляться). Вот кто действительно понес урон — моральный
урон от моего появления. Даже и не знаю, чем утешить ее.
В "Автово" новый частный фотокиоск: надо сдать на проявку пленки, отснятые мной
в прошлое воскресенье в Павловске, чьи ансамбли, естественно, остались
нетронутыми войной, которой не было.
В шумном, многолюдном вестибюле философского факультета меня встречает комсорг
Руслан:
— Вальдемар, не забудь: сегодня в три летучка. Передай, кого из наших увидишь.
Только не забудь!
На втором этаже в уютной аудитории с пианино собралось несколько
философов-античников, а Катя (есть эквивалент в моем мире!) с видом хозяйки
аристократического салона играет на пианино студенческий гимн. Один из
студентов, Самуил бен Ионатан Шифаревич, единственный из присутствующих знающий
латынь, негромко подпевает. Все меня знают и приветствуют. Я возвращаю Самуилу
(которого отродясь не знал в своем мире) пластинку с модернистскими вариациями
на темы Вагнера, которую брал Вальдемар. Я напоминаю о летучке Альгирдасу
Томикявичусу, уже успевшему отслужить в армии штабным писарем литовцу.
Своих давних (еще по демократической России) друзей я нахожу играющими в
преферанс в отдаленной аудитории. Все они комсомольцы: и коммуникабельный Борис,
в совершенстве постигший софистическое искусство, и ироничный скептик Андрей
Титомиров, давший мне когда-то телефон баркашовцев (здесь он убежденный
германофил, и носит в петличке студенческого вицмундира миниатюрный портрет
Ганса Дельбрюкка), и обстоятельный поляк Андрей Малиновский — человек без родины
(до сих пор из деликатности не могу выяснить его отношение к пакту Молотова —
Риббентропа). Они и не догадываются, что мне известно об их альтернативном
антикоммунизме в мире Нюрнберга, Мальборо и Интифады. Но я не подаю вида.
— Какая у нас сегодня тема семинара по политологии? — спрашивает Борис.
— "Критика мелкобуржуазных аспектов национал-социализма", — я в курсе.
— Что там со стипендией?
— Должны повысить. Я (то есть Вальдемар) вчера заходил в бухгалтерию.
— Как здоровье твоей супруги? — бестактный вопрос, сам ведь женат.
— Да все в порядке. Скоро партию заканчиваете?
Андрей Титомиров рассказывает анекдот про Сталина:
— Поехал Сталин в США. Встречается с Рузвельтом. Разговор заходит о
преступности. А в США, надо сказать, полиция стреляет с бедра и без
предупреждения. Рузвельт — Сталину: "Не веришь?" — "Нет". — "Ну давай!" Взяли по
автомату, пошли. Ну, тот своих знает — им мало не показалось! А Сталин
ходил-ходил: везде люди как люди. Наконец, видит — идут строем: все в кожанках,
взгляд настороженный. Он всех перестрелял, приходит в наше посольство, а ему
посол говорит: "Иосиф Виссарионович, у нас тут приехала делегация к американским
рабочим, а какой-то идиот всех перестрелял!" — и продолжает:
— А вы знаете, почему арабы присоединились к национал-социализму, а не к нашему
