Как медику матери было известно все это. Но она гнала от себя тревожные мысли, не давала воображению рисовать мрачные картины. Потерять сына для нее было невозможно. А раз так, то она повела сражение.
Не падал духом, глядя на мать, и Максим. Давно известно — многие болезни можно одолеть только с твердой верой в свои силы. А у двоих и сил было вдвое больше. Температура у Максима пошла вниз, приближаясь к норме. Дыхание становилось легче. Болезнь отступала.
— Блинчиков, мама, не испекла бы? — попросил однажды Максим.
Мать была вечно занята, стряпней сына не баловала, и он никогда не заикался, что ему хочется полакомиться. Большие праздники отмечались — и ладно. А обеды он зачастую готовил сам, значит, и распоряжался по своему вкусу. И вот впервые робко, даже как-то стыдливо он попросил испечь блинчиков.
— Испеку, конечно, испеку, сынок! — ответила мать, целуя сына в лоб. И неожиданно расплакалась.
Плакала она и оттого, что ее растрогала робкая просьба сына, и от радости — с самого начала болезни у Орешка исчез аппетит, он глядеть не мог ни на какую пищу, а теперь вот попросил блинчиков. Но главная причина этих слез была в том, что ей надо, непременно надо было выплакаться — наступила разрядка нервного напряжения. Заплакал и Максим. Отчего? Он и сам не мог бы объяснить. Как бы там ни было, у обоих становилось легче, светлее на душе от внезапных этих слез.
Потом мать заводила блины, растопляла на кухне русскую печь. А сын наблюдал за ней из комнаты в дверной проем и не без удивления думал: как же он мало знал родную мать! Раньше он всегда считал ее слабой. А теперь сделал открытие; мать внешне неприметная, зато внутренне сильная, волевая женщина. Да и так ли уж она неприметна? Вот она ходит по кухне в ситцевом цветастом халате, в сером фартучке с накладными карманами — проще наряда и не придумать. Но даже и в этом наряде стройна, совсем еще по-девичьи легка ее фигура, плавна походка, привлекательно бледное лицо, которое не портит даже нездоровая синева под глазами — результат бессонных ночей возле сыновней постели. Молода еще мать и красива.
Наверное, она и всегда была такой, стоило лишь присмотреться. Еще моложе была… И, конечно, могла она кому-то нравиться. Это он, мальчишка, воспринимал как должное, что мать после смерти отца не выходит больше замуж, а другие вовсе не обязаны были так думать. Сватались, наверное, не раз. А она не вышла. Как же тогда она любила отца, любила его, Орешка!
Если раньше, помогая во всем матери, стараясь не обижать ее, сын делал это, жалея мать, то теперь у него возникла гордость за нее. И от этих радостных чувств и открытий, которые пережил Максим, пришел новый прилив сил. А он в свою очередь принес еще одну счастливую минуту.
Когда мать подала ему румяный, с пылу-жару блин, он потянул за ним руку и… Хотя рука дрожала, она все же подчинилась, взяла блин, понесла в рот.
Кто не испытал ничего подобного, тому, конечно, трудно попять, какое это счастье — вдруг обнаружить, что страшная болезнь, которая одолевала тебя, начала отступать!
— Мама, оживаю! — восторженно воскликнул Максим.
— Да, Орешек, теперь ты будешь жить.
У матери опять навернулись слезы. А у Максима рука с блином замерла возле рта. Только теперь он вполне осознал, какая опасность угрожала ему!
Пока Максима не на шутку донимала болезнь и все силы были направлены на борьбу с ней, он не замечал изоляции, в которой жили они с матерью. Но едва дела пошли на поправку — парень все чаще стал вспоминать своих друзей и товарищей, дымельских ребят и девчат. «Даже попроведать не зайдут. Не скажут, что в школе нового, какой материал изучили…» — думал он с обидой.
Орешек невольно встрепенулся, когда мать однажды сказала ему:
— Товарищи привет тебе передают.
Но тут же радость померкла.
— Привет передают, а зайти не хотят, — обронил он горько.
— Как, то есть, не хотят? — удивилась мать. — Они заходили не раз… да я их не пускала. Больным полиомиелитом нельзя общаться со здоровыми в течение сорока дней. Я не объяснила тебе это сразу, и без того было невесело…
Сорок дней взаперти! Миновала только неделя, еще остается три…
— Я же совсем отстану, — заволновался Максим. — В Новосибирск столько проездил да еще сорок дней — выйдет полтора месяца.
— Ничего не попишешь, — вздохнула мать.
— Хотя бы ребята задания приносили…
— Я уже сказала — должна соблюдаться полная изоляция.
— Пусть они тебе говорят, что изучили, что на дом задано… Я по учебникам сам разберусь. Если чего и недопойму, все меньше отстану.
Максим никак не ожидал отказа матери: всегда она готова была сделать все, чтобы сын успешно учился. Но тут Зинаида Гавриловна решительно воспротивилась.
— Никаких занятий до полного выздоровления!
И, приметив, что сын не очень склонен подчиняться ее требованию, припугнула: пусть он не самовольничает, пусть знает, что может начаться воспаление мозга.
Но молодость не только непослушна и не пуглива, она беспечна. «Так уж сразу и воспаление… Не обязательно утомляться»… — решил Максим про себя, выслушав мать.
Пока он не в состоянии был добраться до тумбочки, где лежали учебники. Но вскоре у него отошли руки, стала оживать правая нога. Тогда Максим все-таки дотянулся до книг, стал помаленьку, втайне от матери наверстывать упущенное.
Тайну сохранять не представляло особых трудностей. Видя, что здоровье сына улучшается, что нет надобности постоянно дежурить возле него, Зинаида Гавриловна еще до окончания отпуска стала ежедневно часа на три-четыре уходить в медпункт.
А вскоре наладилась и «связь с внешним миром». Уже несколько дней подряд, почти в одно и то же время, когда густели сумерки и мать отправлялась доить корову, слышались Максиму шаги и шорохи под окном. Однажды он даже приметил, как за стеклом качнулось что-то темное, похожее на силуэт человека. Но рамы были двойные, стекла обмерзшие, к тому же Максим страдал куриной слепотой, в сумерки видел плохо и толком разглядеть ничего не мог. Лишь догадывался: в комнату кто-то заглядывает.
Но вот знакомый шорох под окном раздался раньше обычного, вскоре после полудня. Максим, штудировавший учебник химии, мгновенно оглянулся. Зинаиды Гавриловны дома не было, и он опасался, не выслеживает ли мать, чем он занимается. Вместо матери за окном, стекла которого оттаяли от дневного солнышка, он увидел Ланю.
Встретившись взглядом с Максимом, девушка отпрянула — видно, не ожидала, что парень так быстро оглянется, рассчитывала понаблюдать за ним исподтишка, однако скрываться не стала. Смущенно кивнула: здравствуй, мол…
Максим тоже торопливо кивнул. И не один, а несколько раз подряд. Он смутился больше Лани. Эти частые кивки показались девушке забавными. Она заулыбалась, прильнула носом к талому стеклу и крикнула:
— Поправляешься?
— Как видишь…
— А в школу скоро?
— На сороковой день обещают выпустить.
— Значит, остается еще двадцать четыре дня…
Максима поразило, что Ланя с точностью до одного дня знает, сколько времени он уже проболел. А он-то считал — совсем его забыли!
— Боюсь, отстану здорово, — сказал он первое, что пришло на ум, потому что окончательно растерялся.
— Мы тоже переживаем за тебя.
До чего же дороги слова участия! Ничто не могло взволновать Максима больше этого. Побледневшее, пожелтевшее за время болезни лицо парня все будто светилось изнутри, сразу стало свежее. Радостно ему было смотреть на Ланино улыбающееся лицо, в ее настороженные глаза, подмечать, как начинают они тоже светиться счастьем, впервые глядели они вот так — глаза в глаза, впервые испытывали такое волнение…
Ланя появлялась теперь под окном каждый день, и утром и под вечер. Побежит в школу — заглянет в окно, если оно талое. А нет — постучит, скажет, как, бывало, он:
— Пора! Я пошла.
После уроков она стояла под окном дольше. Рассказывала школьные новости, если Зинаида Гавриловна находилась дома, а когда ее не было, подставляла к раме лестницу, открывала форточку и запускала на кровать к Максиму бумажную ворону, каких мастерят по всему свету ребятишки.
На вороне была запись всех домашних и школьных заданий. Часто тут же находились и решения трудных задач, хотя Максим и протестовал против всяких подсказок, уверяя, что справится сам.
Иногда под окно приходил Тихон, хвастался охотничьей добычей, если она имелась, жаловался, что день пропал даром, когда постигала неудача. О школе Тихон разговора никогда не затевал. Тут ему нечего было сказать. Школьной жизнью он интересовался мало, учеба у него шла ни шатко ни валко. Не похвастаешься же тем, что вчера не выучил урок, схватил двойку, которую сегодня удалось исправить на тройку.
Учителя, наверное, думали — насквозь серый, скучный парень Тихон. Поглядели бы они на него во время охоты или рыбалки! Максим-то знал: тогда он преображался, горел и заражал всех своей увлеченностью. Рассказывать о рыбной ловле да охоте он мог не умолкая. Всяких забавных и печальных историй у него запас неисчерпаемый. Один лишь преподаватель — по основам сельского хозяйства — мог догадываться, каков Тихон «внутри». Потому что сельским хозяйством парень тоже увлекался по-настоящему.
