Он умолк, не договорив, словно бы увидел перед собой останки своего командира, а мне стало стыдно от того, что я плохо подумал про старшину. Может, изъяснялся он казенно, однако хотел ведь помочь бойцу, отвлечь от трагедии дома, а это важнее того, какие слова подбираешь.
Коля опять постучал в дверь. Немного подождал, вздохнул, поглядел на одинокое облачко в небе:
— Хорошо бы годик-другой пожить в Аргентине. Я океана не видел. А ты?
— Не-а…
— Ты что-то хмур, о мой семит. В чем дело-то?
— Пошел ты к свиньям сношаться.
— Ага! Вот оно что! — Он чуть подтолкнул меня и отскочил, подняв руки к груди, как боксер перед спаррингом.
Я сел на ступеньку парадного. От малейшего движения у меня перед глазами танцевали искры. Проснувшись у Сони, мы только выпили чаю — еды не было, а остаток «библиотечной карамельки» я берег на потом. Я посмотрел на Колю — в глазах его читалось участие.
— О чем ты говорил вчера? — спросил я. — Когда… ну, в общем, когда ты с нею был?
Коля прищурился — вопрос его озадачил.
— С кем? С Соней? А что я говорил?
— Ты с ней все время разговаривал.
— Когда мы… любовь крутили?
Вышло неловко. Я кивнул. Коля нахмурился:
— А я разве что-то говорил?
— У тебя рот не закрывался!
— Да все как обычно, по-моему. — И вдруг его лицо осветилось улыбкой. Он подсел ко мне. — Ах, ну конечно же — ты никогда не бывал в этой стране и, вероятно, не знаешь обычаев. Хочешь понять, о чем нужно говорить.
— Я просто спросил.
— Да, но тебе же любопытно. А почему тебе любопытно? А потому, что ты волнуешься. Тебе хочется все сделать правильно, когда выпадет случай. Очень разумно. Нет, я серьезно! Ну хватит хмуриться. Разве так принимают комплименты? Ладно, слушай. Женщинам молчаливые любовники не нравятся. Они тебе отдают самое драгоценное, им приятно знать, что ты это ценишь. Кивни, если слушаешь.
— Слушаю.
— У каждой женщины есть любовник-мечта — и есть любовник-кошмар. Кошмар просто лежит на ней, навалившись всем пузом, сует в нее своим аппаратом — туда-сюда, пока не закончит. Зажмурился, ни слова не говорит; по сути, просто дрочит ей в вагину. А вот любовник-мечта…
Но тут мы услышали шорох полозьев по смерзшемуся снегу, повернулись и увидели двух девушек — они волокли за собой санки с ведрами речного льда. Направлялись они прямо к нам, и я встал, отряхнув шинель. Хорошо, что они прервали эту лекцию. Коля тоже поднялся:
— Дамы! Вам помочь?
Девушки переглянулись. Обе моих лет — сестры или родственницы, одинаковые широкие лица, пушок на верхней губе. Питерские, сразу видно, — чужим не доверяют, однако тащить вверх по лестнице четыре ведра льда…
— А вы к кому? — спросила одна с чопорной прямотой библиотекаря.
— Нам бы хотелось поговорить с одним господином о его курах, — ответил Коля, отчего-то предпочтя сказать правду. Я рассчитывал, что девушки в ответ засмеются, но они не засмеялись.
— Он вас пристрелит, если поднимитесь, — сказала вторая. — Он к этим курам никого и близко не подпускает.
Мы с Колей посмотрели друг на друга. Он облизнул губы и опять повернулся к девушкам. Улыбался он при этом весьма и весьма соблазнительно.
— Так давайте мы вам ведра донесем. А со стариком и сами разберемся.
К пятому этажу, весь вспотев под слоями одежды, едва держась на дрожащих от напряжения ногах, я начал жалеть, что мы на это пошли. В дом наверняка можно было проникнуть и как-нибудь попроще. На каждой площадке мы подолгу отдыхали. Я переводил дух, сжимал и разжимал кулаки и, сняв варежки, рассматривал глубокие рубцы на ладонях, оставшиеся от ведерных дужек. Коля выпытывал у девушек, что они читают и помнят ли наизусть начало «Евгения Онегина». Мне они показались вялыми, чуть ли не жвачными. В глазах — никакого озорства, в речи — никакой живинки. А Коле все было трын-трава. Он с ними болтал так, словно существ восхитительней не носила земля, — то одной заглядывал в глаза, то другой. И ни на миг не умолкал. К пятому этажу стало ясно, что обе девушки им увлеклись, и у меня возникло ощущение, что между ними даже зародилось некоторое соперничество.
Во мне опять всколыхнулась зависть — со мной обошлись несправедливо, — смешанная со злостью и презрением к себе: ну почему он им всем нравится? Трепач залетный! И почему я так на него злюсь? Мне ж эти девчонки до лампочки. Ни та, ни другая ни капельки не нравится. Ведь этот человек вчера спас мне жизнь, а сегодня я костерю его за то, что девчонки при нем начинают суетиться, к лицам у них приливает кровь, они пялятся в пол и крутят пуговицы у себя на пальто?
Только вот Соня мне понравилась. Соня — ямочка полумесяцем — пригласила меня к себе, жить пригласила, если понадобится. Хотя еще неделя без еды — и она умрет… Кожа на лице прозрачная, череп просвечивает. Может, мне она так понравилась потому, что мы с нею встретились всего через полчаса после того, как я увидел могильные руины Кирова. Может, потому, что, когда я смотрел на нее, я вообще перестал думать про соседей, заваленных бетонными блоками.
Все это промелькнуло у меня в голове, но не задержалось, не зацепилось никакими колючками, и я опять вспомнил капитанскую дочь, и самого капитана, и верзилу, что гнался за нами по лестнице с железной трубой, и тетку на Сенном, что продавала стаканами «бадаевскую землю». О Доме Кирова если и думал, то лишь о самом доме, о площадке, на которой играл в детстве, о длинных коридорах, по которым так здорово было бегать взапуски, о лестничных колодцах, где окна в толстых переплетах заросли такими слоями пыли, что хоть автопортрет пальцем рисуй, о дворе, куда с первым снегом обычно высыпала вся соседская ребятня биться на снежках — этажи с первого по третий против этажей с четвертого по шестой.
Мои друзья и соседи — Вера, Олежа, Гришка, Любовь Николаевна, Заводилов — уже казались нереальными, будто смерть стерла сами их жизни. Может, я всегда догадывался, что настанет день — и они исчезнут, а потому не подпускал их близко, смеялся, когда шутили, слушал, когда они делились планами, однако по-настоящему не верил, что они есть. Защищаться я выучился хорошо. Когда арестовали отца, я был совсем бестолочью. Я не понимал, как это человек — такой волевой, такой яркий — может вдруг перестать быть. По щелчку пальцев неведомого чинодрала, словно отец мой — клуб махорочного дыма, который выдувает заскучавший часовой на вышке где-нибудь в Сибири. Стоит себе и думает, не изменяет ли ему девчонка дома, оглядывает продутые ветрами леса и не сознает, что эта огромная синяя пасть небес над головой только и ждет, чтобы проглотить этот вьющийся дымок, а с ним вместе — и самого часового, и все, что на земле растет.
Коля уже прощался с девушками — опустил ведра на пол, зайдя в прихожую, и жестом велел мне сделать то же самое.
— Вы там осторожнее, — сказала та девушка, что, похоже, была посмелее. — Ему восемьдесят лет, но глаз меткий — не промахнется.
— Я на фронте фрицев бил, — подмигнув и улыбнувшись, заверил ее Коля. — Со вздорным стариком-то уж справлюсь.
— Если проголодаетесь на обратном пути — мы суп варим, — сказала вторая девушка. Бойкая быстро глянула на нее, и я вяло подумал: чего она злится? Что ее товарка парня приманивает или что разбазаривает еду?
Мы с Колей поднялись на последний пролет к двери на крышу.
— План такой, — сказал он. — Говорю я. Со стариками я хорошо лажу.
Я толкнул дверь, и на нас обрушился ветер — он хлестал нам по лицам льдом и пылью, городской сажей. Мы вжали головы и двинулись наперекор ему, как два бедуина в самум. Перед нами был мираж — только мираж это и мог быть: сараюшка, сбитая из досок и толя, щели заткнуты паклей и старыми газетами. Я до кончиков ногтей городской мальчишка — в деревне никогда не был, коров живых не видал, — но я сразу понял, что это курятник. Коля посмотрел на меня. У нас от ветра слезились глаза, но мы щерились друг другу, как полоумные.
С одной стороны у сарайчика была кривая дверь с откинутым крючком снаружи. Коля тихонько постучал. Никто не ответил.
— Эй? Не стреляйте! Ха-ха… Э-э… мы просто хотели в гости зайти. Эй? Ладно, я открою дверь, если думаете стрелять, предупредите сразу.
Коля шагнул вбок и показал мне, чтобы я тоже отошел в сторону. Носком сапога он пнул дверь. Мы ждали крика, выстрела — но ничего не прозвучало. Выждав, мы заглянули в курятник. Внутри было темно, с крюка на стене свисала тусклая коптилка. На полу — гнилая солома, вонявшая пометом. Вдоль стены выстроились пустые сетчатые ящики, как раз на курицу. В дальний угол курятника забился мальчишка — сидел под самой стенкой, подобрав колени к груди. На нем была дамская кроличья шубка. Нелепо, зато тепло.
А на соломе, привалившись спиной к ящикам, застыл покойник — руки-ноги вразлет, точно выброшенная кукла. Длинная седая борода — как у анархистов XIX века, — кожа цвета топленого воска. На коленях остался лежать древний дробовик. Судя по виду, старик умер много дней назад.
