— Ого. Недурно.
— До тебя только дошло? В прошлый раз я поставил тебе мат за шестнадцать ходов.
— А я думал, это от выпивки. Ну мне тогда кранты, наверно?
— Ты пока жив. Но это ненадолго.
Он опрокинул короля и опять рыгнул — довольный тем, что может это сделать, раз у него в животе хоть что-то есть.
— Бессмысленно. Ладно. Курицу от петуха ты не отличаешь, а в шахматах сечешь.
— Я раньше лучше играл. — Я снова поставил короля и сделал ход за Тимофея. Интересно, насколько удастся отсрочить эндшпиль?
— Раньше — лучше? Когда у мамки в животе, что ли, был? Тебе сколько вообще, четырнадцать?
— Семнадцать!
— Бреешься?
— Ну да.
Тимофея, похоже, не убедило.
— Я просто усы сбрил… А зимой растет медленней.
В соседней комнате тихо ахнула Соня, потом засмеялась, и я представил себе, как у нее запрокинута голова, горло открыто, торчат соски на маленьких грудях…
— И где только люди силы берут, — сказал Тимофей, потянувшись и откидываясь на одеяла, постеленные в несколько слоев. — Кормите меня супом каждый вечер — и никакая баба не нужна.
Он закрыл глаза и вскоре заснул. Хорошо им, быстрым таким. А я остался один — слушать любовников за стенкой.
Коля разбудил меня перед зарей, сунул мне в руку чашку кипятка. Сам он разглядывал нашу вчерашнюю шахматную доску. Тимофей спал на спине, раскрыв рот и закинув руки за голову — словно врагу сдавался.
— Кто черными играл?
— Я.
— Ты бы его за шесть ходов разгромил.
— За пять. А если б он ошибся — за три.
Коля нахмурился и сгорбился над доской, пока не вычислил.
— Да. Могешь.
— Спорить еще не передумал? Что там у тебя? Голые француженки?
Он улыбнулся, протирая заспанные глаза:
— Могу просто подарить. Как услугу. Покажу, где у них что. Ладно, давай обувайся.
— Мы куда?
— Во Мгу.
Может, Коля и дезертир, только голос у него властный по самой природе своей, и ботинки мои зашнуровались сами чуть ли не до конца, не успел я усомниться в директиве. Он уже надел шинель и кожаные перчатки, дважды обернул шею шарфом и проверил зубы в зеркальце над тумбочкой с чайником.
— Так, до Мги пятьдесят километров.
— Прогулка на день. Вчера мы плотно поужинали — доберемся.
До меня медленно доходило все безумие такой пропозиции.
— Это же за линией фронта. Зачем нам вообще туда идти?
— Сегодня суббота, Лев. Яйца нам нужны ко вторнику, а в Питере мы их не найдем. У Сониного дяди был этот совхоз, так? Скорее всего, немцам он не помешает. Они ведь тоже яйца любят.
— У нас такой план? Пройдем полсотни километров, переползем линию фронта, найдем птицеферму, которую, может быть, не сожгли, стырим дюжину яиц и вернемся?
— Таким тоном все нелепо звучит.
— Каким еще тоном? Да я просто спрашиваю! У нас план такой, что ли? Там даже Соня не бывала ни разу! Как мы найдем этот совхоз?
— Так Мга же! В ней разве заблудишься?
— Я вообще не знаю, где она!
— О! — сказал Коля, нахлобучивая шапку. — Это как раз просто. На Московской линии. Пойдем по шпалам.
Тимофей хрюкнул во сне и перевернулся на бок. Я уже знал, что врачи и солдаты способны проспать любой шум, если он не угрожает их жизни. Наша с Колей перебранка, должно быть, только убаюкивала Тимофея. По крайней мере, такое у него было мирное и счастливое лицо. Я смотрел на хирурга и ненавидел его — за то, что быстро заснул на этих одеялах, за то, что ему тепло, удобно, он сыт, никакой донской пустозвон не гонит его ни в какую Мгу, никакой капитан госбезопасности не шлет незнамо куда за яйцами для свадебного торта.
Я повернулся к Коле — глядя в зеркальце, тот ухарски заламывал шапку на голове. Колю я ненавидел еще больше. Бодрый и наглый пижон, свеженький и всем довольный в шесть утра, будто вернулся из отпуска на Черном море. Наверняка от него еще пахнет… ею, хотя, если честно, никаких запахов я в эту рань вообще не чуял: квартира за ночь выстыла. Шнобель мой служил главным образом для показухи и как мишень для насмешек, а запахи различал скверно.
— Ты думаешь, я сбрендил, — сказал Коля. — Но все крестьяне, которые на Сенном торгуют картошкой по двести рублей, добыли ее за городом. Люди каждый день переходят линию фронта. А мы почему не можем?
— Ты пьяный?
— С четверти бутылки? Вряд ли.
— А поближе Мги ничего не найдем?
— Например?
Он уже совсем утеплился перед выходом. На подбородке у него топорщилась светлая четырехдневная щетина. Он стоял и ждал моих предложений, любой альтернативы своему дурацкому плану, но секунды тикали, и я понял, что мне сказать нечего.
Он улыбнулся, словно какой-нибудь краснофлотец с плаката:
— Все это несерьезно, согласен. Но шуточка уж больно хороша.
— Изумительная просто шуточка. А самое смешное — что мы там погибнем, у капитанской дочки не будет торта, а никто даже не догадается, на кой мы поперлись в эту Мгу.
— Успокойся, мой хмурый семит. Я не дам гадким дядям…
— Пошел ты в жопу.
— Но нам пора шевелиться. Если хотим засветло успеть.
Можно было плюнуть на него и завалиться спать дальше. Щепки догорели, буржуйка за ночь остыла, но под горой одеял было бы тепло. Спать разумнее, чем тащиться во Мгу, где нас ждут тысячи немцев. Кур воровать, ага. Да что ни сделай — выйдет разумнее. Но все равно, как ни противна была мне эта мысль, я знал, что сейчас встану и пойду за Колей. Потому что он прав: в Ленинграде никаких яиц мы не найдем. Но не только поэтому. Коля — хвастливое казацкое отродье, любит дразнить евреев, но уверенности ему не занимать, и она так чиста и цельна, что уже не кажется самонадеянностью. Как будто этому человеку на роду написано быть героем, и он не идет поперек судьбы. Свои приключения я себе представлял совсем не так, но жизнь на мои пожелания плевать хотела с самого начала. Тело мне досталось такое, что ему под стать только книжки на полки в библиотеке ставить, а страху в венах у меня столько, что случись драка — могу только на лестнице отсиживаться. Может, со временем руки-ноги у меня окрепнут, мускулы нарастут, а страх куда-нибудь сольется, как грязная вода из ванны. Поверить бы в это… Я не верил. На мне поставило свою печать проклятие всех русских и евреев — пессимизм. Это самые унылые племена на свете. Но если во мне и нет ни грамма величия, талантом различать его в других я располагал. Даже в тех, кто меня очень раздражает.
Я встал, подхватил с полу шинель, надел и вышел за Колей к двери. Он с подчеркнутой любезностью ее передо мною распахнул.
— Только погоди, — сказал он, не успел я переступить порог. — Перед дорожкой надо присесть.
— Надо же, какой суеверный.
— Люблю традиции.
Сесть было некуда, и мы опустились на пол прямо у открытой двери. В квартире стояла тишина. У буржуйки похрапывал Тимофей. Позвякивали оконные стекла; из репродуктора доносился неумолчный стук метронома — знак того, что Ленинград не покорен. На улице кто-то быстро и умело приколачивал плакаты к забитым досками окнам. Но мне помстился не человек с плакатами, а гробовых дел мастер, ладивший гроб из сосновых досок. Да так наглядно представился, в подробностях: я видел даже мозоли у него на ладонях, меж густых бровей на лбу торчали отдельные черные волоски, потные руки были припорошены опилками.
Я вздохнул поглубже и посмотрел на Колю. А он как раз смотрел на меня.
— Не беспокойся, друг мой. Я не дам тебе умереть.
Мне было семнадцать. Дурень, я ему поверил.
11
Железную дорогу на Москву перерезали всего четыре месяца назад, но рельсы уже ржавели. Шпалы по большей части выкорчевали и покололи на дрова, хоть они и пропитаны креозотом, а жечь его опасно. Коля шел по рельсу, как гимнаст по бревну, — балансируя руками. Я трюхал за ним между рельсами — в такую игру мне играть не хотелось. Я на него злился, а кроме того, знал, что все равно не удержусь.
Рельсы бежали на восток мимо кирпичных жилых кварталов, трехэтажных магазинов, мимо трампарка, брошенных фабрик, которые выпускали то, что в военное время без надобности или просто не по карману. Бригада девушек в ватниках под командой сапера превращала районную почту в огневую точку. Угол старого крепкого здания снесли, чтобы устроить пулеметное гнездо.
— Отлично сложена, — заметил Коля, показывая на девушку в синем платке. Она таскала мешки с песком с грузовика, урчавшего мотором.
— Ты почем знаешь?
Издевается, наверное. До нее метров пятьдесят; ватник толстый, а под ним еще одежда в несколько слоев.
— Видно. У нее выправка балерины.
— А-а…
— Ты мне тут не акай. Я знаком с балеринами. Ты уж мне поверь. После войны как-нибудь проведу тебя в Кировский, за сцену. Меня, скажем так, знают.
— Тебя послушать, так тебя везде знают.
— На этом свете самая большая моя радость — бедра балерины. Вот Галина Уланова…
