Дальше Виталька не слышал. Темная, вязкая волна ненависти захлестнула его, он в длинном упругом прыжке бросился на Кубика, сшиб его со стула, вцепился в мягкое, резиновое лицо. Он не помнил, как верещал Кубик, как с трудом растащили их. Единственное, что запомнилось, — вопль Кубика.
— Видали?! Видали?! Псих он. Псих ненормальный! Халва проклятая! У него и прозвище такое — Халва! Кого хотите спросите.
Глава одиннадцатая
А потом накатил кошмар. Виталька видел все обрывками, нечетко, расплывчато.
Был обыск дома, понятые-соседи, смущенные, неразговорчивые. Застывшее лицо мамы, отец — суетливый и несчастный.
И были те самые лоснящиеся чемоданы, которые принес и спрятал в сарай Кубик.
Молодой, насмешливый лейтенант удивленно вздернул брови и сразу посерьезнел.
— Вот они где, голубчики, — сказал он и похлопал чемоданы по пухлым бокам, — а мы-то с ног сбились.
— Откуда они у нас? — изумилась мама. Отец глядел на чемоданы с ужасом.
— Действительно, откуда они? — спросил у Витальки лейтенант.
— Кубик принес, — равнодушно ответил Виталька. Надо было видеть, что сделалось с Кубиком. Он побагровел, заметался, завизжал не своим голосом:
— Видали гадюку! Сперва из-за его проклятой халвы ларек ломали, а теперь чемоданы на меня вешает! Ворюга!
— Ах, Кубик, Кубик, — тихо, укоризненно произнес лейтенант, — ну зачем же так волноваться. Ведь на ручке и на двери туристского автобуса, из которого унесены эти чемоданы, масса отпечатков пальцев. На чемоданах тоже есть наверняка — они ведь лакированные. Сравним твои пальчики, Виталькины, и все станет ясно. И не кричи так громко, не надрывайся.
Было следствие, был суд. И все это время Виталька чувствовал, что он — это не он. Видел себя будто со стороны — стриженого, оцепенелого, с деревянными скованными движениями, а чаще и вовсе неподвижным. Сидит тощий, сгорбившийся мальчишка, уставясь в одну точку, и часами молчит.
На суде в зал не глядел. Не мог он видеть измученные лица родителей, любопытные глаза знакомых. Приговор был такой: год пребывания в воспитательно-трудовой колонии. Кубик получил три года. Ему было шестнадцать лет, и значит, предстояло Кубику отбыть до восемнадцати в колонии для несовершеннолетних, а потом еще год в исправительно-трудовой колонии для взрослых.
Виталька и Кубик попали в одну колонию. В разные только отряды. В первую же неделю Кубик зверски избил Витальку. И попал в штрафной изолятор, а Виталька — в санчасть.
Витальку поташнивало, голова кружилась, ныли ссадины на лице, и было так тошно, что и не скажешь. Витальке не хотелось жить.
Через несколько дней его выписали, и Виталька твердо решил, что в другой раз он так просто Кубику не дастся, защищаться будет всем, что под руку попадется, способами дозволенными и недозволенными.
Но другого раза не случилось. Начальник колонии вызвал к себе Кубика и объяснил ему просто и доступно, что в следующий раз отдаст его под суд и Кубик схлопочет еще год или два за хулиганство.
И Кубик присмирел, стал как шелковый. Правда, он поглядывал на Витальку волком, шипел иногда при встречах:
— Гляди, Халва, еще не вечер! Котлету сделаю, попомни!
И Кубик медленно отходил, улыбаясь многозначительно и зловеще.
Виталька каждый раз вздрагивал, услышав ненавистное прозвище Халва, но поделать ничего не мог — с легкой руки Кубика прозвище прилепилось к нему прочно. Особенно после того, как он пару раз подрался из-за него. А вот этого уже делать совсем не следовало. Теперь Виталька стал Халвой окончательно и бесповоротно.
Кубик только ухмылялся, видя, как тот злится.
Но однажды, когда Кубик вошел в столярную мастерскую, где Виталька трудился над очередной табуреткой, и при всех мальчишках стал объяснять, какое очередное мясное блюдо он сделает из Витальки, терпение у того лопнуло. Он схватил увесистую ножку табуретки, шагнул к Кубику и звонко крикнул:
— Пальцем тронешь — убью! Убью как собаку, Кубик вонючий!
Кубик отпрянул. Поглядел в выцветшие от ненависти, почти белые Виталькины глаза и поверил. Отступил еще на шаг.
Но вокруг стояли мальчишки и внимательно наблюдали за этой сценой. Кубик огляделся. Очень многое решалось в эти мгновения.
— Ну ты, малек! — крикнул он. — Просишь? Забыл, как я тебя метелил?
— Больше не будешь, — твердо ответил Виталька.
— Допрыгаешься! — кинул Кубик и пошел к выходу.
На пороге оглянулся, увидел насмешливые лица мальчишек и понял, что проиграл. Позорно проиграл. А Виталька понял, что с этого момента приобрел смертельного врага — хитрого, злобного и жестокого.
Но он несколько преувеличил опасность. Выяснилось, что уязвленное самолюбие и гордость у Кубика на втором месте, на первом — желудок.
Виталька понял это, когда получил первую посылку из дому.
Нельзя сказать, что в колонии плохо кормили, еды было достаточно — простой, сытной, но довольно однообразной. И когда Витальке пришла посылка со всяческими домашними вкусностями и он стал угощать ими ребят, Кубик не выдержал, дрогнул. Он подошел к Витальке, выдавил улыбку и протянул руку.
— Чего уж там! — сказал он. — Чего грыземся-то? Земляки ведь. Давай пять.
Виталька онемел от неожиданности. Он настороженно оглядел Кубика, неуверенно подал руку. Он ждал подвоха. Но Кубик уселся рядом, обнял его за плечи и зашептал:
— Слушай, ты ошалел? Чего ты все раздаешь этим гаврикам. Нам тут двоим еле-еле хватит.
Виталька удивленно поглядел на Кубика и усмехнулся.
— Ну, ты даешь, Кубик! Ну, ты тип!
— Чего лыбишься, — мрачно отозвался Кубик, — тебе хорошо, тебя родители не забудут, а мой старик давно от меня отказался. Фигу он мне пришлет с маслом, а не копченую колбасу. Ему самому на выпивку не хватает.
Виталька смутился.
— Да бери, пожалуйста, угощайся. Что мне, жалко!
— Вот это правильно! С товарищем надо делиться! — сказал Кубик, набивая карманы печеньем и конфетами. — А кто шакалить будет — гони в шею. Говори: нам с корешем самим мало. А халвы не прислали?
Виталька вскочил как ужаленный.
— Че ты, че ты! — забормотал Кубик. — Я ж просто так спросил. Ужасно я ее, понимаешь, люблю, халву.
— А меня от нее тошнит, — отрезал Виталька. — Пошел вон!
— Да ладно тебе… да брось! — Кубик торопливо сунул в карман еще одну горсть конфет и ушел.
Вот как Виталька избавился от кровного врага. По крайней мере, так ему тогда показалось.
Жизнь в колонии была поначалу очень нелегкой. Каждый час строго расписан, заполнен плотно, по-деловому.
Учиться Витальке было легко, ведь он снова пошел в пятый класс. Но вот работать и учиться с непривычки было тяжело.
Виталька работал в столярке — там делали табуретки, подвесные книжные полки, ребята постарше мастерили столы, тумбочки.
С какой же благодарностью вспоминал он уроки отца, постройку буера!
— А у тебя, парень, руки-то вставлены тем концом, что надо! — удивился мастер, разглядывая первую Виталькину табуретку, после того как грохнул ею об пол и она не развалилась. Это у него был такой метод проверки первой продукции своих учеников. У иного и пятая и десятая разваливались, и мастер не успокаивался, пока не добивался нужной прочности.
Кубика он доводил до белого каления.
— Эх ты! На тебе пахать можно, а руки что крюки, — говорил мастер, пиная ногой обломки очередной Кубиковой поделки.
— Ну дождется старый хрыч, ну дождется, — шептал Кубик трясущимися губами, — он дождется, что я ему о башку эту проклятую табуретку разломаю.
Мальчишки смеялись. Кубик заходился от злости, раздавал затрещины. Тем, кто побезобиднее, конечно.
Но вообще-то безобидных было немного, ребята собрались здесь отчаянные, повидавшие в жизни такое, о чем Виталька и слыхом не слыхивал.
Днем с мальчишками занимались учителя, воспитатели, мастера, а по вечерам в спальне начинались разговоры по душам. Большинству лихих и отчаянных историй Виталька не верил, был у него хоть и небольшой, но достаточно горький опыт, и все же… все же что-то оседало в душе, что-то оставалось… И многое из того, что раньше казалось ему невозможным и стыдным, теперь таким уже не казалось.
Родители часто писали, несколько раз приезжали в дни, разрешенные для посещений. Виталька и ждал этих дней, ждал жадно и… тяготился ими.
У отца были такие глаза, будто он в чем-то крепко виноват перед Виталькой, а маме все казалось, что ее сына обижают.
А он очень повзрослел за последние месяцы. И внутренне и внешне — сильно вытянулся, раздался в плечах и выглядел в своем черном комбинезоне, подпоясанном широким ремнем, в белой парадной рубашке с отложным воротничком почти юношей.
— Ну что ты, мама, так переживаешь, — говорил Виталька, — учусь хорошо, сыт, здоров. Сперва трудно было, а сейчас втянулся. Гляди, какие мозоли, — он с гордостью показывал ладони.
